Невысокая деревянная ограда навсегда разделила их, и оба они понимали это.
— Да благословит господь ваш союз, — хриплым голосом произнес Гнел, и глаза у него повлажнели.
— В уме ты небось меня проклинаешь, — позлорадствовал царь, уверенный, что после сообщенной им вести Гнел не жилец, а ежели он покамест и жив, так это чистая случайность. — Проклинаешь?
— Выходит... она сдержала свое слово,— прошептал Гнел самому себе и отчего-то грустно улыбнулся.
— Признайся, ты и ее возненавидел, — не унимался царь. — За то, что тебе не осталось ни единого светлого воспоминания. Признайся же — твое поражение безоговорочно.
— Нет, царь, — с великим усилием, впившись, чтобы заглушить боль, ногтями в ладонь, он безжалостно обуздал обуревавшие его страсти. — Стоит мне хоть на мгновение растревожиться, хоть на мгновение дать волю чувствам, и я пропащий человек, царь. Я не смогу жить скрываясь и таясь. Я должен буду выйти на люди. И уж тогда-то ты наверняка меня убьешь. Я сам предоставлю тебе это право. Вот твой кинжал. — Он оттолкнул кинжал ногой. — Возьми его.
— Не спеши, племянник. Может, пригодится.
— Зачем мне кинжал? Я свободен, царь. Я самый свободный человек на свете. Благодарю, что ты порвал последнюю мою связь с миром. Только ее я и боялся.
— Тебе не удастся принудить меня к убийству! — вышел из себя царь. — Ты не вовлечешь меня во грех. Ты сделаешь все сам. Сам.
— Меня нет, царь, — терпеливо разъяснил Гнел.
— Нет, ты сам развяжешь этот узел. Самолично сведешь с собой счеты.
— Моя свобода — самое суровое для меня наказание, царь.
— Но Парандзем любит тебя. Тебя, а не меня, — мстительно бросил ему в лицо царь. — Ее руки гладят меня, но ищут тебя. Слабый ее голос произносит во тьме мое имя, но мне слышится твое. Что ты на это скажешь?
— Не оговаривай жену, царь. Ее верность ничем не запятнана.
— Мысленно она изменяет мне. Мысленно. С тобой. Это еще подлее. Что ты скажешь на это?
— Меня не проведешь, царь. Мне уже нет возврата. Напрасно ты плетешь свои сети.
— Нет возврата? Есть! — горячечно крикнул царь. — У тебя есть воспоминания. Тоска, любовь, стремление отомстить.
— Даю тебе слово, что останусь в безвестности до конца моих дней, — спокойно и по-деловому, словно рассказывая о чем-то, принялся излагать Гнел свои намерения. — Никто не узнает моей тайны. Я буду жить под чужим именем. Буду строить твой город. Собственноручно. Я исчезну в толпе, смешаюсь с ней. Мы опояшем твой город надежной стеной. Воздвигнем каменный дворец. Ты восхитишься искусностью наших рук. А рядом с дворцом выстроим храм. Большой
и прекрасный, чтобы господь скорее внял твоим молитвам.
— Ты так боишься умереть? — насмешливо спросил царь. — Ты готов даже пресмыкаться у моих ног.
— Не клевещи на меня, царь. Не оскверняй память о князе Гнеле. Не смей называть его трусом.
— Отчего же ты с таким усердием строишь город своему врагу?
— Оттого, что теперь у меня достаточно времени и возможностей посвятить себя сокровенной своей мечте.
— Какова же твоя мечта, племянник? — усмехнулся царь, раздраженный и удивленный тем, что этот опустившийся человек, это аршакаванское отребье еще и мечтает.
— Ты.
— Я? — опешил царь и рассмеялся.
— Ты должен быть сильным, царь, очень сильным, — с исступленной верой начал убеждать его Гнел; на виске у него вздулась вена, лицо раскраснелось, а в голосе зазвучал твердый и благородный металл. И он ковром расстелил перед царем свою мечту, смысл и сверхзадачу своей жизни, много лет подавляемую и отодвигаемую будничными заботами, суетой, счастьем, усладами; мечту, которую он вынашивал и лелеял глубокими ночами, украдкой от спящей Па-рандзем и сепуха Гнела из рода Аршакуни, когда тот недвижимо лежал на спине, вперив взгляд в потолок. — Ты обязан быть сильным. Другого выхода у тебя нет. Нам нужна единая, объединенная отчизна. И ради высочайшей этой цели ты ничего не должен жалеть. Ни сил, ни настойчивости. Должен поступиться всем. Если на твоем пути встретятся препоны, да не дрогнет твоя рука и не выразится на лице сомнение. Если тебе не подчинятся, если не покорятся, не оставляй камня на камне, истребляй всех. Не делая различия между стариками и детьми. Дорога перед тобою всегда должна быть беспрепятственна, а твои рубежи — неприкосновенны. О тебе должны слагать песни. Тебя должны восхвалять, прославлять. И когда ты достигнешь того, к чему стремишься, позабудутся неизбежные твои преступления. Тебя назовут величайшим армянским царем.
— Но ведь ты меня ненавидишь, Гнел, — притих до глубины души пораженный царь. — Ты же не станешь этого отрицать?
— Тебя? — презрительно процедил Гнел; вздувшаяся было вена уже не проступала на виске, лицо вновь побледнело, звучавший в голосе благородный металл глухо заскрежетал по песку, а глаза преисполнились яда. — Всем сердцем, царь! Ни к кому не испытывал такой ненависти. Ты сгубил
мою молодость. Оболгал меня, изгнал из дома деда, заподозрил в мерзейших преступлениях. Приказал обезглавить меня, когда на твоих руках еще не просохла кровь моего отца. Никчемный человечишка! Вся страна считает меня теперь изменником, мое имя звучит как проклятие. Ты обвенчался с моей любимой женой. Ослепил ее короною и богатством. Завладел величайшим моим сокровищем. Превратил меня в ничто. Жалкий скопец! Ненавижу ли я тебя? Мало сказать — ненавижу.
«А живот...—Эта мысль обожгла его, как удар хлыста, разбередила, взбаламутила душу. — И впрямь гладкий как мрамор... Ты не соврал, царь... Высокая грудь. Длинная белая шея. Бог свидетель, ты прав. — На один только коротенький миг позволил он себе отрешиться от этой грубой и холодной земли, на которой стыли его кое-как обутые ноги, и без слез — про себя, для себя — заплакал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148