— Хорошо-то как! — говорит Бакытжан, утираясь рукавом.— В животе аж запело от радости Может возьмем с собой в дорогу?
— Сказал... Да ведь замерзнет на морозе,— возражает Аманжан.
— Ох, не хочется мне соваться в эту дыру,— призна ется Бакытжан.— Из-за вас только и согласился. Все же вместе учились десять лет, вместе собак гоняли.
— Да и мне что-то неохота ехать,— подхватывает Аманжан.— А ты, Нуржан, был ведь там осенью. Говорят, люди в тех краях нехорошие.
— Люди неважные,— ответил Нуржан.— Тогда мы чуть не замерзли, никто нас к себе не пускал. Еле до дома добрались... А ехать все равно придется Согласились ведь...
— Буза твоя мне в башку ударила,— сказал Бакытжан, рыгая.
— Рахмат! — поблагодарил Нуржан.— Теперь пойдем домой, собираться надо. А я как знал — велел своим баньку затопить.
— Позови, как будет готова,— наказал Аманжан.— Перед дорогой не грех и попариться.
Когда уходили гости, хозяйка не ответила на их прощанье, как не отвечала и на приветствие. Словно ничего не слыша, Ундемес-шешей пряла шерсть.
У Нуржана мать тоже была безмужней — осталась с молодых лет вдовой. Двое детей ее — сын и дочь — были совершенно не похожи друг на друга. Нуржан — жигит смуглый, курчавый, черноволосый, а сестра его — белолицая, с серыми глазами. По этому поводу сплетни по аулу ходили разные, и в детстве Нуржана часто дразнили... Он однажды спросил у матери, где его отец, на что получил обычный незамедлительный ответ: «Погиб на войне...» Хотя он, как и многие, тоже родился в сорок шестом году Так что впоследствии способен был понять, что к рождению ему подобных и к их безотцовщине отношение имели не погибшие солдаты, а те, которые вернулись живыми с фронта.
И у Бакытжана, мать которого получила похоронку еще в годы войны, отцом был, наверное, кто-то из ныне здравствующих и, может быть, хорошо знакомых ему людей аула. Но кто? Проклятая война смогла и таким образом осиротить детей.
Узнав, что сын собирается позвать в баню друзей, мать Нуржана возмутилась сначала:
— Да что у них, матерей своих нет, что ли? Руки у них отсохнут, если затопят баню? Небось сиднем сидит эта Ундемес-шешей, словно младенец на овчине, и делает под себя, ленясь выйти на двор. Знай шерсть теребит, а о сыне ведь не подумает! Бедняга, как он только терпит такую мать? Уж пускай идет да помоется, жалко ведь парня,— неожиданно завершила она.
И вскоре трое жигитов, забыв о нескончаемом снегопаде, о белых мухах, реющих в холодной мгле, мылись в крошечной бревенчатой баньке, вскрикивая, покрякивая от блаженства. Натирали друг другу спины, весело болтали, смеялись. Начали париться, взяв по березовому венику; плеснули на раскаленные камни воду из ковша и, когда обжигающий пар взметнулся к потолку, принялись яростно нахлестываться мокрыми вениками. Самым стойким оказался Аманжан, и когда двое его приятелей с криком «ойбай» отступили к двери и припали головами к порогу, детина вновь плеснул воды на горячие камни и стал что есть силы лупить веником по своему горячему телу. Нуржан и Бакытжан, распластавшись у раскрытой двери на полу, хватали ртами холодный воздух, словно рыбы, вынутые из воды.
— Ух, здоров париться! — крикнул Бакытжан.— И брат его Жанузак такой же. Наденет рукавицу — и давай хлестаться. По пять часов из бани не вылезает., раз пятнадцать за это время пить попросит. Дети его, все десять штук, попеременке бегают от дома к бане, таскают холодный айран.
— Эй, чего раскисли! — заорал на них Аманжан с полка.— Вот как плесну кипятком на голые задницы!
— От тебя, черт, всего жди! — опасливо проговорил Нуржан, споласкивая холодной водой лицо.— Ну как, прошла чесотка? Можно хоть дверь пошире раскрыть?
— Обожди! — задыхаясь хрипел Аманжан, неистово
шлепая себя березовым веником; тело его было в багровых рубцах и пятнах, словно ошпаренное.
Пахучий, перехватывающий дыхание пар рвался из горячей бани наружу. Низенькая алтайская банька, срубленная из лучшего леса, была гордостью и утехой каждого дома в ауле. Не только мылись в бане, но и недуги свои лечили, простуду из тела изгоняли. Дров хватало, топи сколько влезет, раскаляй хоть добела камни! Воду приносили ведрами, грели ее в огромном котле, вмазанном в печь... Бросали в кипящую воду веточку арчи, чтобы всласть побаниться в духовитом целебном пару. Верили старики в целебные свойства смолистой арчи, а Жанузак, старший брат Аманжана, пользовал от простуды ее растертую кору, сворачивал из нее самокрутку и выкуривал. Люди шутили по этому поводу: стоит, мол, чихнуть Жанузаку, как он хватается за свой арчовый порошок...
— Уа! Хорошо-то как, братцы! — заорал Аманжан, спрыгнув с высокого полка.
Он окатился холодной водою и, налетев на Бакыт-жана, притулившегося у раскрытой двери, с размаху шлепнул его по влажному заду. Тот с жеребячьим визгом отскочил в сторону.
— Ты что, одурел, дьявол?
—- Эх! Курдюк у тебя симпатичный!
— Я вот тебе, акри...
— Извиняюсь! — И Аманжан расхохотался.— Приглашаю вас вечером в кино! Бесплатно проведу!
И Бакытжан, громадный жигит, вмиг успокоился и даже просиял от такого оборота дела. Почесывая распаренный зад, на котором четко отпечатался след пятерни, парень с удовлетворенным видом вновь шлепнулся на свое место у банного порога.
Эти трое парней, безотцовщина, чьи безвестные папаши «погибли на фронте», были надежными работниками в совхозе. Исполняли все, на что нарядит их Упрай или бригадир. А зарабатывали, однако, неважно, и не потому, что сами были виноваты в этом. Три года подряд свирепствовала засуха, совхоз работал в убыток. Скот хирел, погибал, себестоимость одного навильняка сена доходила до рубля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36