егая с улицы в дом и обратно, хлопая дверью. Хозяин, арядившись насыбаем, принялся рассказывать:
— Страшная история, сынок. Девушка одна восемнадцатилетняя отвозили мать в больницу и на обратном пути попала на перевал Конкая. Спешила она — скотина у нее дома оставалась без присмотра. И тоже, как вы, у Конкая про дорогу короткую стала выспрашивать. А он, крови оленьей напившись, взыграл как зверь и набросился на бедную, обесчестил ее... В одной рубахе, босая, бежала она среди ночи и заблудилась в снегах. С тех пор ее никто не видел, сынок. То ли замерзла, то ли волки ее съели... Да... Не знаю, как узнали об этом, но люди говорят, что так и было. С тех пор и рассказывают про Снежную девушку. Мол, бродит по горам в белой одежде, босая, с серебряными волосами...
Старуха, вошедшая с охапкою дров, прислушалась к словам мужа, рассердилась на него и заворчала:
— Разболтался, старый... Не даешь отдохнуть ребятам!
— Ладно, байбише,— ответил старик и продолжал: — В прошлую зиму ставил я капканы, в один канкан косуля попалась, так ее кто-то выпустил, а кто — неизвестно. Никаких следов человеческих рядом не было, вот какая история...
— Все это похоже на сказку,— сказал Нуржан.— Признаться, отец, я эту Снежную девушку иногда вижу во сне...
— Так и Алмаш моя говорила, что видит! — воскликнул старик.— Подружками, говорит, уже стали во сне... Что-то она завозилась с коровами...
— Эй, старик! Ты кончишь сказки сказывать? Дай покой ребятам! — прикрикнула на хозяина жена, смерив его гневным взглядом, и загремела посудой.
— Ладно, байбише, ладно! Стели постель.— И, повернувшись к Нуржану, сказал: — Одно я все хочу спросить у тебя, сынок... Сколько лет вон тому жигиту?
— Какому?
— А вон тому, долговязому, здоровенному?
— Аманжану?.. Да ровесники мы с ним. Двадцать три года каждому.
— А мать у этого жигита жива, нет?
— Жива. Чудная только... Замкнутая. Ее прозвали Ундемес-шешей... А почему вы об этом спрашиваете?
— Знаешь, сынок, я, когда увидел этого парня, даже испугался, ей-богу. Подумать только — до чего похож на Конкая! Как будто это он сам, чудом помолодевший... Вот же бывает как, сынок.
— Ну что вы, отец! Мало ли кто на кого похож,— отвечал с улыбкой Нуржан.— Например, вот эти двое говорили мне давеча, что я похож на вас.
— Быть того не может!.. Хотя погоди... Бывал я в вашем ауле, два раза бывал. И один раз ездил я туда э-э... точно — в сорок пятом году! Да. После войны как раз, летом...
— Ох, чтоб тебя перекосило! Ложись же, старый! — уже совсем осатанев, завопила старуха.— Опять начнешь сыновей разыскивать, которых рассеял по свету, в чужие гнезда подкинул!
— Ладно, байбише, будет тебе! Уймись. Дай поговорить с человеком. Лошади, и те перефыркиваются, в табун бегут, чтобы, значит, боками друг о дружку потереться... Совсем мы здесь одичали, не знаем, как люди живут... Отшельниками стали, алла-тагала...
— Говорите, ата. Я спать еще не хочу,— сказал Нуржан.
— Спать... На том свете выспимся, а на этом лучше поговорить. Ну, так слушай. Двадцать четыре года назад пропала из кержацкого аула Огневка девушка-казашка. Мы ее разыскивали, не нашли. Тогда зима была тоже суровая, как сейчас... Прошло года два, и все ее забыли. Думали, что сгинула в горах. А потом поползли слухи, что ее видели у Канкая. Мол, прожила она все это время у него, а когда забеременела, он отвез ее в дальний аул и бросил на дороге. Говорили, что Конкай боялся, как бы люди, ненавидевшие его, не извели его самого и весь его корень, поэтому хотел, чтобы потомки его выросли в безвестности, в людской толчее. Да. Чтобы, значит, целее были... И между прочим, сынок, в те годы, когда исчезла огневская девушка, тоже стали поговаривать о Снежной девушке. Вот с каких пор ходит среди людей эта сказка. А может, и не сказка, кто его знает...
Нуржан посмотрел на спящего Аманжана; тот заворочался и скрипнул зубами, отвернулся лицом к стене.
— Да, интересно все это,— тихо произнес Нуржан.
В доме стоял полумрак, керосиновая лампа то вспыхивала ярче, то едва мерцала. Что-то особенное чувствовал Нуржан в этом уютном бревенчатом домике — в духе его, располагающем к мирной беседе, к туманной невесомости души, к раскрытию сердечных тайн. Заброшенная на самый край света, словно заблудившаяся овечка, маленькая хижина сберегла в своем тепле покой, мир и тишину.
Смуглая старуха приготовила наконец всем постели, и Нуржан стал расталкивать храпевших друзей, поднял их и вытащил за собою на улицу. Луна, выглядывая из-за плеча Айыртау, лукаво и ласково улыбалась им. Но стужа была свирепой, как и прошлой ночью. Передернувшись от холода, все трое невольно воскликнули: «Ищча-ай!» Двое кинулись обратно в избу, словно гнались за ними собаки, а Нуржан остался постоять во дворе.
Странное, беспокойное волнение испытывал он. Спать уже не хотелось, усталости как не бывало. Решил пройтись до скотного двора. И вдруг буйно заколотилось в груди сердце, он нерешительно приостановился. Обошел трактор, покрытый мохнатым инеем, осмотрел его, прислушиваясь к реву телят, раздававшемуся из сарая. Даль снежной ночи была безжизненна; неподвижно, загадочно темнела тайга на северном склоне горы... Погас тусклый свет в подслеповатом оконце избы — старуха, видимо, задула лампу или кончился керосин...
Нуржан стал думать о завтрашней поездке... Старик говорил, что сено находится недалеко: по ущелью вверх, с обратной стороны горы. Осенью, когда он был в этих местах, ничего не слышал об урочище Бекалка. Тогда по другим дорогам ехали. Наконец Нуржан замерз на ледяном ветру и решил вернуться в дом. Теперь ему казалось невероятным, что они смогли провести ночь в безлюдных горах и не полегли там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36