А мои однокашники? Многим ли из них жилось лучше? После войны жизнь была трудная. Можно сказать, что мне еще повезло, не всякий ведь мог на похоронах подрабатывать. Жил я скромно, но с голоду не помер, перебивался помаленьку, иначе ведь и курс бы не закончил. А раз так, в чем же дело? Еще и гонорар, в виде колбасы время от времени перепадал, так что главное было, наверное, в том, что человеку в таком возрасте положено страдать. Кто в эти годы от чего-нибудь не страдал? А я к тому же был глупым, да еще и набожным в придачу, пытался, правда, казаться умнее, только ничего из этого не выходило. А до чего забавно я обо всем рассуждал! Главным образом о девушках. Слишком долго я считал, что даже думать о них — и то грешно. И от этого жестоко страдал.
Изо дня в день я караулил на автобусной остановке, утром в Иванке, вечером в Братиславе, часы пролетали, а я все ждал и ждал и чаще всего впустую. Не раз и на занятия опаздывал, проторчав все утро в Иванке, а потом, может, правда, и не в тот же день, возвращался домой с последним ночным автобусом, потому что снова ждал допоздна в Братиславе на конечной остановке. Однако подкараулить Адрику обычно не удавалось. Но иногда мне везло. Как-то я столкнулся с ней в автобусе, хотя в тот день и не искал встречи. Были свободные места, и даже рядом с ней было свободно, но подсесть к ней я все-таки не решился, а на другом месте сидеть, естественно, не хотелось. Лучше уж постоять, решил я, и, само собой, рядом с ней. И тут вдруг Адрика спросила:
— Почему вы не садитесь?
Засмущавшись, я улыбнулся:
— Что-то не хочется.
Видите, и я бывал счастлив. Или, по крайней мере, доволен собой. Даже мысленно хвастался: вот я какой, мог ведь подсесть к Адрике и не подсел. Хотя бы не показался назойливым, будто только и выжидаю удобный случай, чтобы навязаться и пристать к девушке, как это делают некоторые мои однокашники, особенно столичные жители, те вообще мнят себя умудренными жизнью. А я устроен по-другому. Представилась возможность, а я не воспользовался. Кое-кто сочтет, что это глупо. Ну и на здоровье, и сидите со своей мудростью. Ведь иной раз пропускаешь шанс только потому, что знаешь — он наверняка повторится, и уж тогда можно его и получше использовать.
Бывало у меня и веселое настроение. Непонятно только, имеет ли это отношение к счастью. Случалось и хохотать. Даже в одиночестве. Ведь один я бывал постоянно. Странное впечатление я, должно быть, производил на досужего наблюдателя. Время от времени осеняла меня какая-нибудь мысль, а поделиться было не с кем, вот я и начинал всякую ерунду в голове размусоливать, главное, понимаю, что все это чушь, но как-то само собой выходило: сначала усмехнешься, потом засмеешься, а гак как ни высмеять, ни одернуть меня было некому, то вдруг как расхохочешься, а там уж и остановиться не можешь. Впрочем, не знаю, от веселья ли это?
В училище особых проблем у меня не было. Конечно,
должного внимания учебе я не уделял, считал, что и так все знаю. По-настоящему увлекали меня лишь несколько предметов. Хотелось, например, выучиться иностранным языкам, потому что до этого я умел только молиться по-русски, по-латыни и по-немецки, но как раз, когда я поступил в училище, некоторые гуманитарные предметы отменили, и среди них латынь, немецкий и еще кое- какие. Оно и понятно, в училище хватало и музыкальных предметов. Конечно же, самым важным была специальность. Для вокалиста — вокал, для дирижера — дирижирование, ну и, чтобы долго не разглагольствовать, для меня — валторна. Специальность отнимала больше всего времени. Не говоря уже про другие предметы, общее фортепьяно казалось нам уже менее важным, правда, в моем случае все было не совсем так — ведь не будь общего фортепьяно, я не смог бы подрабатывать на органе. И ходить с чужой гармошкой по свадьбам. Всему этому надо было где-то научиться. Иногда я даже переживал, что не овладел раньше каким-нибудь клавишным инструментом, на котором можно не только мелодию подобрать, но и аккорд взять, хотелось наверстать упущенное, но ничего толком не получалось. И негде было и не на чем, ну и всякие другие сложности.
Преподавательница по фортепьяно с самого начала относилась ко мне строже, чем к остальным. И тут не лень моя была вйновата, нет, я был ей неприятен совсем по другой причине. Долго я не мог сообразить, по какой. Женщина она была добрая, ко всем студентам относилась с пониманием, у нас в училище вообще преподаватели были хорошие и студентов своих любили, а она даже среди них отличалась сердечностью, но вот меня как невзлюбила, так и пошло. Потом-то я уже выяснил причину. Она сама сказала. Дело в том, что у меня на руках были бородавки, она их уже на первом курсе разглядела, привычка у нее была такая — хлопать студента по руке на уроке, чтобы то и дело не покрикивать, указывая на ошибки. И вот сидит рядом с ней некто, кому по рукам не хлопнешь, а у нее своя методика, свои привычки — не менять же их из-за одного-единственного студента. Ну а поправлять, шлепая по таким рукам? Даже дотронуться до этих бородавок ей было попросту противно, от этого невольно становилось противным и само фортепьяно, за которым она должна была изо дня в день заниматься с другими студентами и которого дважды в неделю касались и мои противные и неловкие пальцы. Вдруг от моих бородавок останется что-нибудь на клавишах? Ведь, может, достаточно и пота, просто пота с этих отвратительных пальцев, чтобы у другого выскочили бородавки, да и самой страшно — захочется вдруг сыграть, а как после такого вот студента? Это же невозможно. «Тебе следует показать свои руки врачу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30