А с приработками тоже раз на раз не приходилось. Особенно вначале. Вот разве что похороны? Но сколько их за год наберется? Разве это доход? Не заметишь, куда разойдется. Какие уж там приработки! Если и заработаешь что на похоронах, большая ли радость?
Вот еще удовольствие! Ну почему я должен иметь доход от похорон, да еще и радоваться этому? А куда ты денешься? Поначалу не больно приходилось выбирать. Тут за любой заработок спасибо скажешь. Первое время в Иванке у меня не было знакомых. Потом пообвык, людей узнал поближе, освоился. И с кормежкой стало получше. Подружился я с деревенскими конюхами, стали они меня звать к себе на кухню или, точнее сказать, в столовую поужинать. Готовили там неплохо. Два, а не то и три раза в неделю бывал у них на ужин гуляш, ну и другое что, разве все упомнишь? Но вот гуляш мне запомнился хорошо. Порции были здоровые, а ели из больших фаянсовых мисок и всегда только ложками. Мне, правда, уж не знаю почему, сразу как я появился, подали не как другим — на тарелке и положили нож с вилкой. Меня это малость злило — туда ведь ходили и девушки, и все они ели ложками из мисок. Для меня
делали исключение, меня это задевало, и я намекнул поцарихе, что хочу есть как все — в миске и ложкой, но повариха, черт ее знает почему, продолжала давать мне тарелку, вилку и нож, она как начала меня ото всех отличать, так и пошло, я ее за это чуть ли не возненавидел. Ведь из-за своего особенного положения мне никак не удавалось подружиться со всеми ребятами, а уж с девушками и подавно. Так ни с одной и не познакомился, хотя было их там немало и некоторые мне здорово приглянулись, а кое-кто особенно, чего сейчас вспоминать, кто именно, но тогда они мне до того нравились, прямо хоть плачь, я так измучился, что в конце концов решил туда больше не ходить вообще.
Но видеться с ними я все же продолжал. Так уж получалось. Чаще всего на улице. Поздороваешься, и все'. Даже вспоминать не хочется. Вы уже, наверное, поняли, что я за человек. Жил один как перст и был ужасно застенчив. Сам себе удивляюсь. Сейчас, по правде говоря, в это даже поверить трудно. Мои сокурсники были смелее, имели кое-какой опыт, почти у каждого были по этой части определенные успехи, которыми они не брезговали и похвастаться. А я даже не решался встревать в их разговоры на такие темы, предпочитал отмалчиваться, чтобы меня, не дай бог, не начали исповедовать. Время от времени они то так, то этак пробовали из меня что-нибудь выудить, но поскольку выуживать было нечего — не то чтобы уж вовсе ничего, кое-что было, но я человек застенчивый, потому и хитрил по-своему, они надо мной подтрунивали, а я отмалчивался и краснел.
При этом не забывайте, ведь я был органист! Зеленый, набожный лопух. На девушек не смел даже взглянуть. А если и смотрел, то исключительно целомудренно — как на товарищей по учебе. Нет, пожалуй, я немножко кривлю душой. Поначалу я боялся даже своих сокурсниц. К счастью, общаться с ними было, проще, чем с ребятами, они хоть и имели ухажеров, предпочитали на эту' тему не распространяться и уж, конечно, не с нами.
Относились они к нам, в том числе и ко мне, ясное дело, несколько пренебрежительно, так уж было заведено в отношениях не только пианисток и скрипачек, но, главным образов, вокалйсток к духовикам, сиречь простой деревенщине. Дело в том, что большинство духовиков были из сельской местности: из Вайнор,
оттуда больше всего, но были и из Горной Стреды, Малжениц, Надлиц, а также из Топольчан, Тренчина и Загорья, да, точно, из Загорья, пожалуй, из Загорья даже больше, чем из Вайнор. Конечно, они с нами общались — все эти пианистки, скрипачки и вокалистки, однако при этом постоянно ощущалоськакое-то, возможно, даже неосознанное, но стойкое пренебрежительное отношение к духовикам. И не только к нам, а вообще ко всем простым смертным. Бывают певцы — слушать тошно, и невдомек им, что, кроме испорченного настроения от их искусства, ничего не остается, а все туда же — подавай им гонорар, которого не получает даже такой прекрасный гобой как, к примеру, Йожко Ганушовский. Или Эмиль Гагаш, Юло Чижняр или трубач Камил Вашко, валторнист Вило Заводный или Штевко Казимир из Дольной Крупой, который, бывало, возьмет в опере соло на два такта и всего-то только оттенит струнные и медные одним тоном, но и этот его единственный тон так прозвучит в гармонии струнных и деревянных, что у валторниста иной раз аж мурашки по спине забегают и руки покроются гусиной кожей.
Почему я, собственно, про все это вспоминаю? Может, потому, что были они когда-то обыкновенные ребята, вроде меня, и кое-кому, наверное, тоже приходилось играть за угощение, не по своей воле. Опять же есть разница — как играть. А они ведь музыканты, музыканты милостью божьей. Вот потому я их вспоминаю, потому люблю, потому ценю их. И еще одна причина есть — боюсь, что в другой раз, когда это будет более уместно, забуду я про них рассказать.
Квартировал я в Иванке у одной бабки. Жила она скромно, если не сказать бедно. Было у нее немного землицы, на ней-то она и надорвалась, ходила вся согнутая, голова ниже пояса клонится, сама еле тащится, родных никого, а она все ковыряется на своей землице. Даже и потом, когда в деревне организовали кооператив, она все на своей земле работала, не хотела идти в кооператив. Убедить ее было невозможно. Решила на собственном поле костьми лечь, и все тут, такая вот была старушка. И никто ей не указ. А до чего же бедно жила! Просто как нищенка. На завтрак кружка кофе с молоком, на обед немножко похлебки, на ужин —
картофелина. Молоко никогда не кипятила, всегда пила сырое, некипяченое, так прямо и подливала его в кружку с кофе или в суп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30