А уж до чего разговорчива была! Правда, больше сама с собой или с козой своей болтала. Со мной-то много не поговоришь — дело в том, что она была мадьярка, слов словацких знала очень немного, да и я венгерских не больше, так что разговаривали мы с ней редко. Была она к тому же глуха, как день, какие уж тут разговоры. Ну, а коли невмоготу ей было молчать, она сама с собой могла словом перемолвиться или с козочкой своей.
Но вообще-то она меня любила. Наверное, потому что я ее не очень беспокоил. Трубил себе и трубил, сколько душа просит, избушка бабкина от трубных звуков могла и развалиться — а этому божьему созданью хоть бы хны — ничего не слышала. Иногда, правда, заглянет ко мне, послушать, как играю, но это больше из уважения ко мне и к моему, вернее, казенному инструменту. Минутку-другую послушает, иногда головой покивает, а если в настроении, то и ногой притопнет, чаще всего, правда, глядя на мои пальцы. Но ей все равно нравилось. Не важно, что там я играл, хоть бы и гаммы. Ведь она ровным счетом ничего не слышала. Ей-богу, совсем глухая, как колода, ничегошеньки бедняжка не слышала!
Дома я или нет, знала она только, если видела, как я пришел или ухожу. Впрочем, караулить меня ей охоты не было, своих забот хватало. Так что встречались мы редко. Если не в поле, то по дому или в огороде дел у нее было полно. И без того еле управлялась, где уж там тары-бары разводить. Вечером поговорит в хлеву со своей козочкой, потом похлопочет малость в избенке или сразу спать укладывается. А я, пока еще не обзавелся на деревне знакомыми, все трубил себе в другой, первой комнате, она была получше, хотя бы тем, что не завалена всяким хламом. Устав трубить, я принимался играть на фортепьяно. Настоящего-то у меня, ясное дело, не водилось, где мне было его взять? И в костел на органе доиграть пан священник не пускал, говорил, что нужно, мол, экономить, электричество. Зато в моей комнате стоял довольно приличный стол, вот я и играл на нем. И представьте себе, неплохо получалось, стол и впрямь звучал, и вся моя комната ничего себе так
гремела и звенела. Пальцы мои обретали чуткость, появлялась правильная и красивая аппликатура. А что тут такого? Могла же моя хозяйка изо дня в день вести беседы с собственной козой, почему бы и мне не играть на столе? Будущему музыканту надо упражняться ежедневно. На этом столе я переиграл все задания — гаммы, этюды, упражнения, пытался сыграть некоторые сонаты Моцарта и Бетховена и даже попотел над Бахом. Это мне для костела могло пригодиться. Черт возьми, как у меня этот стол звучал! Честное слово! А вот когда в училище садился я за настоящее фортепьяно или за орган в костеле, так здорово уже не выходило. Видно, потому, что настоящие фортепьяно и не привыкли ко мне.
Да чего оправдываться? Врать не хочу, все так на самом деле и было.
А потом я познакомился с Адрикой. Она тоже была мадьярка. Правда, никакого сходства с Эмине , балериной, о которой писал Рудольф Слобода, мой однокурсник и приятель, у нее не было. Адрика, надо сказать, утверждала, что она не совсем мадьярка, хотя родом из венгерской семьи. Родители ее были венгры, но она ходила в словацкую школу, поскольку венгерской в Иванке не было. Дома с сестрами да и с родителями разговаривала она то по-мадьярски, то по-словацки, как придется.
Познакомились мы в автобусе. Собственно, не то чтобы познакомились, все было не так. В автобусе я ее первый раз увидел, а потом все чаще встречал, мы постоянно вместе ездили, но еще ни разу не разговаривали, а познакомить нас было некому. Сам же я начать разговор не решался. Даже взглянуть на нее посмелее и то не отваживался, хотя мы были одногодки. Сколько раз было возле нее свободное место, но я не садился — опасался показаться назойливым. Иной раз самому было смешно. Таким я тогда себя чувствовал одиноким и несчастным, а людей все-таки сторонился. Вернее, девушек. Они мне нравились, но вместе с тем внушали и страх, от их соседства я чувствовал себя не в своей тарелке, а потому просто избегал. Есть, правда, этому простое объяснение. Видимо, я покинул родительский дом слишком рано — с пятого класса родители меня отдали в монастырскую школу. Вы скажете, какая набожность! Нет, причина другая: как им было прокормить столько ртов? И я, хотя эту монастырскую школу скоро бросил, а потом какое-то время просто мыкался неприкаянный, но домой не вернулся — понял, что там мне делать уже нечего. Ну, а затем поступил в музыкальное училище и попал в Иванку. Только, знаете, трудно ведь найти приятелей, когда толчешься все время среди чужих, все время разных людей, и особенно трудно такому человеку, который хоть и ищет друзей, но все-таки предпочитает уединение. Даже и потом я никогда не был с друзьями настолько близок, чтобы они заменили мне братьев или сестер или тем более родителей. Домой я не ездил даже на праздники. Вообще никогда не ездил. Временами мне казалось, что я там никому не нужен. И не потому, что у меня были плохие родители или братья-сестры. Просто нас было слишком много, у каждого свои заботы, вот они и не замечали, что в семье кого-то не хватает. Это сейчас я все так хорошо могу объяснить, тогда мне тоже все было ясно, и все же бывали минуты, когда я своих родителей мысленно упрекал за то, что они выпустили меня из гнезда неоперившимся. Они, ясное дело, вспоминали обо мне, только вот времени не было приехать и посмотреть, как и где я живу и чем занимаюсь, в самом ли деле учусь или как. А может, думали — не пропадет! Было бы худо, нашел бы дорогу домой. Или просто недосуг было слишком часто обо мне думать. Что я у них, единственный? И разве у остальных, у старших братьев и сестер, жизнь легче?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30