Вообще-то я мог бы по
быть у них и без Адрики. Только зачем? Разговаривать? О чем? О пчелках? О фруктовых деревьях или о чем-нибудь еще? Разве что о музыке? А с кем? С матерью? С отцом? С сестрой Адрики? Только напрасно их от дела бы оторвал, а может, им и неохота говорить со мной по-словацки, они, правда никогда этого не показывали, а там кто их знает? Сколько раз меня приглашали остаться, и не только, чтобы угостить — поесть оставляли всегда, чаще всего мать Адрики: время от времени я ненадолго задерживался, но в самом деле всего на минутку. А если Адрики с нами не было, то я, насытившись, высиживал ровно столько, сколько должен себе позволить воспитанный человек, выйдя в гостях из-за стола, если он торопится.
В конце концов мне и самому надо было заниматься, хотя до конца учебы оставалось еще два, точнее неполных три года, и к тому же, будь я поумнее, мог бы совершенствоваться и дальше, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь стоящее, я не раз об этом втайне мечтал, только куда мне, ведь я к валторне спустя рукава относился. Так мне этот инструмент нравился и так небрежно я к нему относился. Легко было критиковать Адрику, поучать ее, хотя я делал это не всерьез. Тут уж совсем дураком надо быть, ведь она играла для себя, а я собирался стать профессиональным музыкантом. Выйдет ли из меня толк? Не выбрать ли какое-нибудь другое занятие? Адрика поступит в институт, а что я? Буду трубить всю жизнь, хорошо еще, если в приличном, а то, может, в каком-нибудь захудалом оркестрике, пялить глаза на дирижера, который все равно будет мной недоволен, а то и коллегам не всегда угодишь да и зрителям тоже, ну а композитор, тот вообще заткнет уши ватой, а кое-кто, например, Рихард Штраус, у которого папаша был валторнист, так просто в гробу перевернется, а его отец, Франц Штраус, небось понимающе улыбнется или хихикнет и незаметно шепнет своему сыночку на том свете: «Давай, сынок, простим ему, валторна и есть валторна!»
Не знаю, что это со мной. Я ужасно устал. Голова кружится. Заниматься не могу. Едва возьму валторну, сразу же задыхаюсь и весь покрываюсь испариной. На улице, правда, жара, но в этой комнате, что за черт, ведь жары здесь не бывает, здесь я никогда раньше не по
тел, пока дул в валторну или колотил по столу, но сейчас мне ничего делать не хочется. Открываю окно, впускаю свежий воздух, но все равно дышать тяжело. Закрываю окно, валюсь на постель и дышу в грязную подушку. Гадость какая, мне уже и подушка эта опротивела. И вообще все кажется отвратительным. И окно, и подушка. Вроде и не ел еще, а голода не чувствую. И никто, господи, совсем никто обо мне не вспомнит. Ведь вчера еще все было хорошо. Что же это со мной? Если со мной что-то случится... Боже мой, где же хоть кто-нибудь?
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.— Глаза у тебя красные, будто кровью налились. Что это с тобой? Ты случаем не болен? Или в училище что стряслось? Уж не выгнали ли тебя?
Я замотал головой, но мама все равно испугалась. Хоть и много нас у нее было, все равно каждого пожалеть хочется. Вот и положила невзначай на мою голову ладонь, как делают все матери, только у моей опыта хватало, немудрено, что она сразу все поняла, не успел я рта раскрыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30