Чаще всего у священника, если бабка, его мать, бывала в доме одна. Мне, правда, сам священник не раз выговаривал, что не прихожу к ним обедать, хотя бы по воскресеньям. Да чего тут объяснять. Потому и не приходил, что он все про меня знал — и про нищету, и про мое затворничество, и про то, что раз-другой в году, когда перепадает лишняя крона, я тут же ее спущу. За это он меня постоянно попрекал, а однажды вообще отругал на чем свет стоит, когда в праздник я в мгновение ока спустил всю свою долю органиста с церковных пожертвований. Я тогда раздал все деньги чужим, незнакомым детям на мороженое и на карусели. Захотелось пустить пыль в глаза. А когда на следующий день денег не было даже на билет, и я ломал голову, как добраться до Братиславы, то все равно не особенно грустил. Стоял на автобусной остановке, поглядывал на карусели, цирковые фургоны, тиры и балаганы и даже чуть-чуть улыбался: ну и выдал я вчера! Детишки-то наверняка пристроили мои денежки с толком.
К священнику, впрочем, я ходил довольно часто и но обыкновению прямиком в кухню. Говорить ничего не нужно было. Бабушка — так я ее называл — сразу понимала, в чем дело.
— Чем бы это вас угостить? Разве что лапшой из манки, она с обеда осталась.
Я обычно сперва немного ломался:
— Да я, бабушка, просто так, проведать пришел. Я не голодный, поел уже. Ну, так и быть, лапши немножко положите, только самую малость, я вообще-то есть не хочу, а вот лапши такой давно не пробовал, очень я ее люблю.
— Как это давно? Ведь я. вас лапшой на прошлой неделе угощала.
Ей-богу, эта добрая, мудрая женщина всегда знала, сколько мне нужно положить.
И Адрикина мать тоже все понимала правильно. Не раз я у них за столом сиживал. И всегда мне было вкусно. Мне казалось — готовили у них лучше, чем в других домах. И относились к этому делу серьезно. А я уже с детства уважал труд хозяйки, так что обижаться на меня не приходилось, все тарелки не то чтобы вылизывал, но вычищал так основательно, что тарелке и то было приятно. И даже не будь я в Адрику влюблен, все равно стоило к ним ходить. Хотя до настоящего преподавателя мне как до луны, зато эти уроки были как нельзя кстати. Ведь кроме как у них в доме да еще у священника и старосты костела, впрочем, это все одна компания вместе со мной — органистом, где бы еще я мог хорошо поесть?
Поэтому с моей стороны слегка неосторожно было упрекать Адрику по поводу ритма. Не так уж плохо у нее выходило, а хоть бы и так — некрасиво делать замечания в доме, где тебя вдосталь кормят и куски не считают.
Шутки шутками, но Адрика меня удивляла по-настоящему. Вольно или невольно, но постепенно пришлось признать, что она способна совладать с такими трудностями, какие мне были бы не под силу.
Иной раз она почти с издевкой вспоминала про ноту с точкой, с которой уже давно все было в порядке:
— Помните, что я вам говорила? Вы мне не верили, а я нисколечко не сомневалась. Занималась себе и все считала потихоньку, иногда даже в автобусе. А домой приходила — сразу же садилась за фисгармонию, проверяла, правильно ли считала в автобусе.
Ее уже давно не надо было хвалить. Она сама себя хвалила. Обычно в ответ на такие заявления я только улыбался. Но она понимала, что я признаю ее правоту. А чтобы не выглядеть совсем уж дураком, приходилось идти на хитрости. Когда времени было
достаточно я развлекал ее всевозможными историями, из тех, что страшно всем нравятся, а особенно тем, кто сам не играет, поскольку не способен научиться, для этого нужен каторжный труд, на такое не у всякого хватает терпения, но именно такой-то ленивый, избалованный народ больше всего и любит порассуждать о «красивом», прямо обожает разную болтовню о том, какой должна быть действительно серьезная музыка: «О, да! Это настоящая серьезная музыка!» или «Ах, как это прекрасно! Разумеется, это Чайковский. А то, что исполняли потом — это Шуман, тот самый, который написал «Грезы»,— ну те, что обычно играют на свадьбах, это так замечательно подходит к настроению, и свадьба потом выходит лучше некуда!» Вот так. И чтобы выходило поинтереснее, а главное — трогательнее, ну как же без этого, непременно добавят, что Шуман под конец жизни свихнулся, а когда отдал богу душу, то Йоганн Брамс влюбился в его вдову, Клару Вик, а та, надо же, предпочла остаться верной памяти мужа, ну а Брамс, говорят, так и проходил в холостяках до самой смерти. Нам и в училище про все это рассказывали. Не совсем, правда, так. Впрочем, всегда выходило, будто в музыке самое главное, кто в кого влюблен. Мне такие объяснения нравились, и я им верил. И Адрике все пересказывал, временами слегка подвирая, чтобы выходило послезливее.
И получалось! Еще как получалось. Правда, меня немного задевало, когда Адрика вдруг невпопад спрашивала:
— Вы не обидитесь, если я тем временем буду вязать?
Это меня моментально отрезвляло, и я спрашивал, нет ли желания поиграть еще, если хочется, не преминув при этом заметить, что такие беседы приносят не меньше пользы, чем сами занятия. Не мог же я ей сказать, что обиделся, мне просто казалось, что это вязание не дает сосредоточиться на моих словах и обижает она даже не меня, а тех, о ком идет речь. Но, с другой стороны, я понимал, что, пока руки у нее заняты, я могу трепаться сколько душе угодно.
Господи, сколько же я всего наболтал, у нее и впрямь могла от этого голова разболеться, а она слушала, как ни в чем не бывало, даже радовалась, что рядов на свитере прибавляется. А я сейчас тоже доволен — и у меня ряды-строчки все растут, глядишь, и на приличный свитер хватит.
Я тогда часто рассказывал Адрике о Бетховене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30