Первый крупный словацкий поэт, который стал писать на родном языке и доказал его литературные возможности. Правда, это была еще так называемая «бернолачина», не утвердившаяся впоследствии в качестве нормы общенародного словацкого литературного языка ему даже на работу не хотелось идти. Все его книги купил. Хорошо еще, что не в двойном экземпляре. И все перечитал. Мы вместе их читали. Потому что сначала никак не могли найти, где про эту Кобылу говорится. Ночи напролет читали. Отец то и дело твердил: «Ничего нам, Рудо, не найти, кому это надо — писать о Девинской Кобыле, да еще языком таким старинным. Не знаю, что там у тебя написано, а мне вчера одни только духовные песни попадались. Наверняка этот Голлый любил петь, а писать мог бы и понятнее. Сейчас ведь и пишут и говорят по-другому. А это что за язык — ни по-чешски тебе, ни по-хорватски, ни по-словацки, будто взял да все три языка перемешал!» И вдруг как закричит: «Вот она, Рудо, вот она где, ей-богу, вот она, эта Кобыла, гляди скорее!»
Мы с отцом все книги Голл.ого перечитали, даже потом читали, после того как про Кобылу нашли. Я почему тебя из дома увел — ведь к нам как попадет новый человек, отец тут же заводит речь о Голлом. Я думал, у тебя есть время, погуляли бы. А отец наверняка из дома вышел, чтобы посоветовать нам сходить на Кобылу, если уж мы решили прогуляться. Ну, а сырой капусты ты все же мог бы взять. Если я без тебя приду, отец как пить дать подумает, будто я на тебя сержусь и только поэтому из дома выпроводил. Придется ему наврать, что мы с тобой о Голлом говорили, хоть ты и торопился. Только он все равно будет думать, что я пожадничал тебе сырой капусты дать. Обидно, что ты так спешишь! Ну, ладно, раз тебе на поезд, я дальше не пойду.
Он немного постоял, видно, и в самом деле хотел попрощаться, а потом передумал.
— Нет, лучше провожу тебя. А то как-то глупо получается. Вдруг поезд опоздает, тогда мы сможем еще поболтать. Ты извини, я иногда, вернее сказать всегда, слишком быстро говорю, ты меня .останавливай, если надо. Не бойся, я уже не так много буду говорить, ты не стесняйся — перебивай. Послушай, я вдруг вспомнил про одного своего школьного учителя, так он не знал, что такое Парнас. А о Девинской Кобыле вообще, наверное, не имел никакого понятия. Об этом Голлом учителя только разглагольствуют, но попробуй они поговорить с моим папашей, вмиг бы открылось, что никто из них всего Голлого не прочитал. Хоть отец простой каменщик, а попробуйте с ним после работы на разные темы поговорить... Да, кстати, насчет валторны. Думаешь,
если я брошу училище, то и на валторне перестану играть? А даже если перестану, так смогу...— И опять ни с того ни с сего рассмеялся.—Я как проснусь утром, выхожу на двор — помочиться у забора. Там в одной доске был такой малюсенький сучок, сейчас уже только дырка осталась — и похожа она на мундштук валторны, да и по размеру подходит. И мочусь я у забора обязательно через этот Мундштук. Так что будет желание — и на валторне сыграю. А работать, работать я умею. Скажет мне, бывало, папаша: «Рудо, давай сочиним стих!» — раз- два, и стихотворение готово. А то и сразу два. Сколько раз мы с ним спорили, не могли договориться, какое же лучше. Я тебе почему про это рассказываю, ведь я твою эпиграмму в нашем студенческом журнале читал. Мне она глупой показалась, только не обижайся, пожалуйста. Отец мой тоже этот журнал видел и сказал, что эпиграммы пишут люди, которые ничего другого не умеют, да и это делают без радости, им вообще от любой работы тошно, даже на заднице сидеть. Какого рожна я про это треплюсь, ведь мы, может, вообще больше не увидимся! А то — будет желание, приезжай к нам в Девинскую. Виппериха этого оставь себе, а учителю передавай привет. Хочешь, можешь от себя что- нибудь добавить, позаковыристее, чтобы он удивился или хоть на минутку призадумался и решил, что к валторне это не имеет ровно никакого отношения. Передавай ему привет! И скажи, что с нашего двора видна Кобыла!..
Я бы, пожалуй, про эту поездку в Девинскую Новую Вес вообще не вспомнил, ведь обо всем тут не напишешь, да и ни к чему это, но тогда меня за живое задело, что Рудо помянул мою эпиграмму, которую напечатали в нашем студенческом журнале. Не то чтобы Рудо мне больше других наших студентов нравился, но он тогда так искренне говорил, и я подумал, что мне его будет временами не хватать там, в училище.
Чего мне, впрочем, не хватало не временами, а постоянно, так это денег. Несмотря на разные приработки я никак не мог скопить на самое необходимое, что требуется настоящему музыканту, если он намерен посвятить свою жизнь музыке, Прежде всего хороший, не расстроенный инструмент, свой, привычный, а не взятый напрокат. Чем лучше сам музыкант, тем лучше ему нужен инструмент. А у меня всё какое-то барахло. И на ноты денег не хватало. И одетым хотелось быть поприличнее. Особенно при встречах с Адрикой. Иной раз я так переживал, взялся учить, у самого еще молоко на губах не обсохло, какой из меня учитель, надо бы хоть костюм нормальный иметь. Поэтому я и бежал на халтуру, когда деревенские приглашали. Правда, приходилось им добывать мне то гармошку, то корнет, смотря по обстоятельствам. Ну, а если и заводилась у меня в кармане монета, то я, одурев от хронического безденежья, ухитрялся очень ловко ее пристроить, вернее, просто просадить. А потом куражился, ходил этаким героем, убеждал сам себя, мол, будь побольше денег, я бы сумел получше представление устроить. Дурачили меня все кому не лень, а я-то думал, что сам всех вокруг пальца обвожу, когда, скажем, сумею поесть в чужом доме фасолевой похлебки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30