- Когда человек трудится на государство, - говорил Причемлеев, - или когда трудится на частных лиц, разница и интерес для него в одном - кто больше платит. И если капиталист платит больше, что может заставить человека думать, будто работать на государство все же предпочтительнее?
Я не мог не отметить справедливость этих рассуждений.
- Все эти пространные разглагольствования, - продолжал мой друг, что, мол, работая на государство, мы работаем на себя, ибо государство это мы, - пустая болтовня, которой можно заморочить голову какому-нибудь люмпену, но не мыслящему и мало-мальски образованному человеку. Допустим, я живу на необитаемом острове и это и есть мое и вообще государство, и я работаю от зари до зари, получаю взамен, то есть от самого себя, сносные условия существования, а больше мне получать не от кого и нечего. Или допустим, что в этом государстве живут двое: я и капиталист, назовем его так. Я тружусь, а капиталист руководит, указывает и сам к сохе ни под каким видом не прикасается.
- Но в таком случае он не капиталист, а какой-то уже вождь, господин, король, натуральный царь, - возразил я.
- Ему принадлежит земля, на которой я тружусь...
Я перебил:
- Значит, он помещик.
- Не цепляйся к терминам, а следи за нитью рассказа. Это в своем роде притча, и есть основания называть одного из ее героев капиталистом, сказал Причемлеев веско. - Ему принадлежит, скажем, финиковая роща...
- Это государство Финикия?
- Да, Финикия, и там я получаю за свой труд сносные условия жизни собственный домик, утварь, еду.
- Здесь мы не получаем ничего.
- Верно! Совсем другая ситуация в Финикии. Более того, я получаю там еще и то, чего не мог бы получать, если бы жил один на необитаемом острове: капиталист платит мне деньги.
- Где же они?
- Они все в обороте. С тем же капиталистом я вступаю в сделки, обмениваюсь с ним, выкупаю у него его же частную собственность, и чем больше он платит мне, тем большую власть приобретаю я в Финикии.
- А какой смысл ему платить тебе все больше и больше?
- А куда он денется? Ведь я работаю на него от зари до зари, и он вынужден поощрять меня, если не хочет, чтобы мое трудовое рвение вылилось в рвение социального протеста. Если не хочет, чтобы я устроил беспорядки и, как трудящийся совершив всякие завоевания, организовал ему жесткую диктатуру пролетария. Нет, как разумный парень, он предпочитает эволюцию, а не революцию.
- И в конце концов ты становишься капиталистом, а его заставляешь работать на тебя? И он работает, пока не обретает достаточную силу, чтобы вернуть себе утраченное...
- Да! - воскликнул Причемлеев с жаром. - Да! Но это уже высшая механика... миф о вечном возвращении... а если у нас пытливость не кабинетная, а живая, мы должны прежде всего интересоваться не ею, а собственной душой. Мы должны остановиться и заглянуть в свою душу. Если мы здесь не имеем настоящей собственности, значит мы живем как бы на необитаемом острове. Ах вот оно что? Прекрасно! Я живу на необитаемом острове и безраздельно владею им, этим пустым клочком земли. Владею, ничем не связанный, ничем не обремененный, кроме как заботой о собственном пропитании. Но это, согласись, эфемерная власть.
- Согласен!
- Зато в Финикии меня ждет участие в человеческих отношениях и тем больший контроль над ними, чем больше будет платить мне мой работодатель, а это последнее целиком зависит от моей работоспособности, сноровки, настойчивости, пролетарской зрелости. Что же предпочтительнее? Обрасти мхом на необитаемом острове и захиреть или переплюнуть первого финикийца и самому стать первым?
Я поднял чашу с прекрасным сухим вином, осушил ее и спросил:
- А что ты будешь делать, если не доберешься до Финикии? Переселишься в скит и будешь даровой кормежкой развращать до безделия северных медведей?
- Как не добраться! Я обязательно доберусь. Может, ты скажешь, что на необитаемом острове я свободен как птица, а в Финикии меня ждет рабство? Но свобода, при которой не на кого равняться, некого обгонять, зачем мне такая свобода? разве она подразумевает живую жизнь?
- Стоит ли уподоблять наше госудрство безлюдному острову? - возразил я. - У нас имеется своя борьба, свои барьеры, рифы, подводные течения, свои способы выражать чувства и душевные наклонности. У наших женщин бывают видные, на редкость привлекательные формы, а это уже кое-что... Но вообще-то я не силен по части пророчеств и обобщений, не мне забегать и заглядывать далеко вперед, я более или менее отчетливо вижу лишь то, что нас может ждать в ближайшем будущем.
Причемлеев тут же произвел расчеты:
- В соображении обозримого будущего мне необходимо заработать, и немедленно, четыре тысячи: на сносные условия жизни в течении года. Я готов взяться за дело хоть мию минуту и не сомневаюсь, что свою экономическую программу выполню. Так кончается необитаемый остров и начинается Финикия.
- Но ты рискуешь раздвоиться и лишь вообразить Финикией своей необитаемый остров. Знаешь, - сказал я, - всякая философия и теория хороша до тех пор, пока не принимается корчить из себя систему, всеобъемлющую концепцию, поучать, раздаривать практические советы. Четыре тысячи, позарез необходимые для твоих материальных и духовных запросов, для другого, может быть, просто смерть.
- Но почему? Я не пожалею, дам этому другому денег, видя его бедственное положение.
- А если это бедственное положение тогда и возникнет, когда ты дашь ему деньги?
- Понимаю твой нигилизм, - усмехнулся необыкновенно словоохотливый нынче Причемлеев. - И потому, что ты нигилист, а этот твой нигилизм вполне доступен моему разумению, последнее слово остается за мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102