Ему ведь и в страшном сне едва ли снилось, что я далек от мысли возвращать долг, следовательно, он вовсе не рассчитывал нажать на меня, испугать, поторопить. Тут было другое. Если и был расчет, то на одно лишь: показать себя остроумным, непредсказуемым, навязаться со своей будто бы блестящей и эффектной игрой. Тут был упор на сенсацию. Была прихоть, юродствование, был даже смех сквозь слезы, сатира на наши нелепые нравы, но в очень уж убогом исполнении. И до крайности мало доверия внушал мне творец этой сатиры. А между тем, сколько в нем самоуверенности, какой апломб!
О, этот цирк я уже достаточно изучил. Мне вспоминается теперь и, видимо, как нельзя более кстати, экспедиторская поездка в городишко на Дунае, где я на заводе долго уламывал директора отпустить мне металл, а он все поворачивал и так и этак, находил тысячи причин не отпустить, хотя с самого начала оговорил, что непременно отпустит, раз уж мы притащились на машине в такую даль. Наши препирательства длились целый день, я не раз порывался уехать, а он тут же заверял, что металл отпустит, и тотчас выдвигал новые основания не отпустить.
Но я, собственно, не о нем; когда я уже положительно в последний раз заявился в его кабинет, он согласие дал и бумаги подписал. После него мне надлежало подписать у главного бухгалтера, я кинулся к тому в кабинет, и вот тогда выяснилось, что этот самый бухгалтер как раз сидел в директорском кабинете и знал, что я сейчас побегу его искать. Но он не подозвал меня, не сказал: экспедитор, подойдите, я подпишу ваши бумаги. Ничего подобного! Да и директор не выдал этого бухгалтера, а поддержал его игру.
Ну, я, допустим, не знал и фактически не должен был знать, что он бухгалтер, но он-то знал себя и свою должность, как и то, что обязан подписать мои бумаги, почему же он не предотвратил мои ненужные поиски? Я снова к директору, бухгалтер, все еще там сидевший, спокойно поставил подпись и никак при этом даже не почесался и не ухмыльнулся. Здорово разыграл свою партию! То есть вот он мне устроил как бы курьез, а видите, как при этом невозмутим и нисколько не спешит собой восторгаться и наслаждаться, не кичится, что обвел меня вокруг пальца, втащил в шутовской хоровод.
Потом на складе имевшиеся у меня уже бумаги заменили другими - такой у них, на том заводе, порядок, - а эти новые документы следовало подписывать у того же бухгалтера; я побежал к нему, и он молча, серьезно так, даже солидно подписал. Однако на проходной пьяный сторож уперся: как пить дать не выпущу вашу машину с завода, бухгалтер не везде подписался, внизу, говорит, есть подпись, а в верхнем углу нету. В первый момент я даже не поверил этому охраннику. Как же так? Если действительно нужна в верхнем углу подпись, то неужели главный бухгалтер, с виду не один уже десяток лет протиравший тут штаны, мог этого не знать?
Я к нему, и он опять же спокойно, без всякого удивления, без раскаяния, без ссылок на провалы в памяти, без восторгов, тихонько так и поставил подпись в верхнем уголке. Зачем же это произошло? Никаким сном это вовсе не было. Но если на этого бухгалтера взглянуть, если во всей полноте окинуть и объять его исполненный хладнокровия, достоинства и даже величавости, ну, естественно, и изрядной толщины облик, так тотчас совершенно и разъяснится, по крайней мере представится, что без этого, без подобных забав, нельзя, - видите ли, без этого нет полнокровной жизни, нет ярко окрашенного события и история не то чтобы какого-то там жалкого завода на Дунае, а вообще рода человеческого из бурной реки превращается в стоячее болото.
Это понятно. И хорошо, что люди играют и сражаются, не желая превращаться в ходячих мертвецов. Но каково мне служить не столько участником истории или хотя бы лишь фарса, сколько неким смазочным материалом для разных частей механизма, угольком, который подбрасывают в топку летящего вперед паровоза? Да и какому-то ли бухгалтеру решать, кто будет участником, а кого следует пустить на вспомогательное средство?
Безусловно, о бухгалтере я вспоминаю без малейшего благоговения, в разгар наших с ним сношений я даже злобился на него. Но ведь и без слез, без гнева рассказываю я о нем теперь, а если рассказывать ответственно, продуманно, с осмыслением вероятных выводов и без всякой тенденциозности, и вовсе должно получаться юмористически и живо, при всем том, что этот бухгалтер весьма отвратительная рожа. Необходимо обладать особой прозорливостью, чтобы современный стиль, всю современность охватить во всей полноте и с перспективой, - и лишь тогда судить. Такой орешек не по зубам мне. Может быть, люди, уяснив, что в мире скуки и безверия накопилось до взрывоопасности, до риска потерять все в один миг какого-то глобального и адского срыва, ищут забвения в условно беспечных и безобидных игрищах. Каждый забавляется на своем месте, в пределах своих возможностей, по своим способностям. Пока еще соблюдается известный порядок, никто не прыгает выше собственной головы и, как бы роздольно ни разливалось воображение, играют разумно и трезво. Т. е. я, конечно, о большинстве. Тот бухгалтер все, очевидно, тщательно учел и по крайней мере на глазок взвесил все мои данные, прежде чем отвести мне роль мышонка. А за его плечами огромный опыт работы с людьми и над людьми и против людей, в багаже у него богатейшие познания из области человеческих характеров и взаимоотношений, и будь он от рождения хоть трижды недалек и зауряден, этот опыт так или иначе освятит его изыскания безошибочным чутьем и своего рода мудростью. Последний дурак, если ему поручить беспрерывное убийство людей, познает жизнь тоньше и глубже, чем величайший из философов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102