любовница подбросила. Разразился бешеный скандал. Сутенер, альфонс... Если бы ты был порядочным человеком... Жанне велели посмотреть, каков гусь ее муж, нелюбимая смотрела и меланхолически качала головой, да, гусь еще тот. Мы отловим эту девку, эту потаскуху, и призовем ее к ответу, мы не позволим ей разрушать семью, обижать нашу бедную невестку, которой и без того нелегко живется. Поплачь, миленькая, поплачь, может, полегшает. Жанна исполнительно плакала. Ее отправили в экспедицию к моему начальнику с челобитной в руках, которую сочиняли всей своей дружной кликой и с немалым вдохновением. А, ну конечно, завел он тут шашни с одной из наших, сказал заместитель, но... женщина она уважаемая, и причину искать следует не в ней. Причину чего? И где же, наконец, эту причину искать? Хорошо, отведу вас к ней, побеседуйте. Но Жанна дрогнула и, не дойдя до поля брани, бежала прочь, поджав хвост, побежала домой исполнительно лить слезы, спать и вынашивать планы удержания комнаты. Кликнули Наденьку. Представляешь, доченька, твой любимый братец до такой степени разгулялся, забылся и опустился... Наденька представляла, однако наотрез отказалась участвовать в погроме. Нет, мы дело так не оставим, мы найдем управу, мы призовем к порядку, мы живем в цивилизованной стране, где подобные фортели никому с рук не сходят. И все же почему-то боялись встретиться с самой Гулечкой, боялись ее как огня, боялись самого ее имени, даже, кажется, хотя бы издали так и не посмели взглянуть на нее. Я встал и мечтательно произнес: ах, у нее такие прелести. Естественно, сказал я это для смеха и чтобы позлить их, но они поняли верно, поняли, что я именно так и думаю. Мама сказала однажды: воротись, сын мой, в лоно здоровой, нормальной жизни. Я не воротилось. Тесным казалось мне то лоно. Я тебя породила, я тебя и убью, пообещала мама; она обожала высокопарный слог, знала в нем толк.
Господи, Господи, устрашился я в полудреме, да как пойдут они да осадят Гулечку, да как выложат всю обо мне правду, да как узнает она подноготную, что же тогда со мной станется и что от меня уцелеет?
Господи, взмолился я сквозь тонкий сон, не допусти этого, огради от них Гулечку, не дай прозреть ей, славной.
Я воззвал: Господи, избави меня от последнего унижения, позволь дожить в сладостях и возьми меня к себе прежде, чем восстанет на меня Гулечкина злоба и месть.
Господи, повергни меня в ад, но не лишай спасительной лжи, не возноси, но и не дай пасть в земной прах, в пыль, не дай пасть на ее глазах и под ее смех, пусть, Господи, я никогда этого не увижу и не услышу...
Два дня и три ночи провести вместе предстояло нам с Гулечкой. Мы вышли в море и взяли курс на Ялту. Идея была ее, а я давал материальный ход, и все бы хорошо, да и тут ведь сложилось не по моим мечтаниям, и тут рухнули мои беспокойные надежды остаться с Гулечкой наедине ночью: мы поспели в последний момент, и билеты в кассе нам отпустили в разные каюты. Гулечка особого разочарования не выразила, я же и лишних два билета купил бы, только бы досталась в наше безраздельное пользование каюта и никто нам не мешал. Однако очутился в обществе жителя гор и его неугомонных голосистых чад, и этот почтенный торговец, фруктовый человек, по виду словно сошедший со страниц журнала мод, принялся, откинув свое естественное пристрастие к восточной мудрости и ударившись в не менее восточную липкую горячность, всюду украдкой нашептывать мне, указывая на Гулечку: ты любишь этот женщина? - очень хорошо, ты идешь правильная дорога. Он обнаружил языковую изобретательность, в частности, умело жонглировал правом ставить слова в каком угодно порядке, и два дня сумма его умозаключений о моих отношениях с Гулечкой нимало не менялась от разнообразнейших и подчас даже необыкновенных перемен мест слагаемых. В Гулечкиной каюте путешествовали какие-то увядающие одинокие женщины, всю дорогу негромко тянувшие меланхолические песни - не то псалмы, не то жалобы чернокожих невольников, угоняемых в рабство, и это было совсем не лучше горского гама, сотрясавшего мою каюту, и все это не менялось, не переставлялось с такой же легкостью, как слова в гимнах кавказского певца моей страсти, так что я, не в пример Гулечке, испытывал глубочайшее разочарование.
"Этот женщина" радовалась нашему новому развлечению с непосредственностью ребенка. Меня приятно изумлял раскрывающийся в ней образ романтической и мечтательной барышни. Когда мы, обогнув маяк, вырвались в открытое море и унылые одесские берега поглотила сизая дымка не вполне природного происхождения, стала ощущаться качка, которую настроившаяся вовсе на героический лад Гулечка звонко приветствовала. Однако к ночи непогода обернулась сильным штормом, и тогда пыл восторженной мореплавательницы поулегся, и она удалилась в каюту блевать под горестные песнопения соседок в специальные пакетики, которые выдавал улыбчивый и участливый персонал. В этом она не оказалась одинокой: забившись в каюты, скорчившись на койках, ужасно блевали дети и старики, новички и маститые путешественники. Мой горец держался молодцом и ходил в ресторан пить водку, а я, все более теряя надежду на уединение с Гулечкой, отосланный ее наказом не путаться под ногами, потому как "и без того с души воротит", поплелся в бар посидеть над чашечкой кофе. Я пренебрег словами барменши, что здесь якобы особенно укачивает. В бара действительно укачивало, я казался себе изрядно пьяным и осоловевшим. Вернувшись в каюту, я лежал на койке, время от времени, эксперимента ради, свешивая вниз голову, отчего тошнота и муть заволакивали сознание и я рисковал облевать спавший где-то там внизу, в темноте, маленький, но гордый и бойкий народец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102