Хорошо кричать о высоких целях, о высоком призвании, даже об особой миссии народа, но спокойнее и слаще думать при этом, что все мы без исключения - серая толпа, в свое время бурная - о, наши великие, могучие предки! - но которая теперь уже никогда больше не выйдет из берегов. Но ведь без раз и навсегда отсеченного трагического мироощущения, без разлада с самими собой и без воли превозмочь этот разлад народ спит, дряхлеет и в своей летаргии становится неспособен к настоящей деятельности. Такой народ умрет, такой народ рухнет сам или сделается легкой добычей любого энергичного хищника. И ведь с Ольгой Николаевной произошла или возможна была трагедия. Почему же не допустить, что сила ее души была не просто будничной и лишь в определенном смысле неожиданной силой, но именно трагической, высокой, глубокой той глубиной, о которой не скажешь, хороша она или плоха? Что эта сила, проявляясь среди будней, сумела и превзойти их? И что любила она своего Ясона в той высшей степени, когда уже не до рассуждений и анализа, когда есть только беспрерывное ослепляющее, обжигающее, грызущее чувство... когда предмет обожания представляется не мешком из кожи, начиненным мясом и костями, и вовсе не эфемерным созданием, которое следует овевать поэзией и вокруг которого сладко бледнеть, шептать и сюсюкать... а представляется божественным блеском, молнией, непробудным сном, необъятным и особым миром, сотканным из тайн, перед которым невозможно устоять на ногах, в который зароешься, как в ад и рай, которому невозможно не поклоняться, которому простишь все, что бы он с тобой ни сделал, даже смертельную обиду, ради которого сделаешь все, даже зло, не сообразив, собственно, что сделал зло... да и не будет это, наверное, злом, потому что в таком состоянии нет ни добра, ни зла, а есть нечто, что выше всего и выше чего уже ничего нет.
Моя речь не стала сбивчивой и полубезумной, как в иные моменты прошлого. В сознательных паузах я останавливаю быстроту мысли и в замедленном темпе, в некотором роде уже мечтательно спрашиваю себя: не покажется ли кощунством судьям и щелкоперам, если я предложу им, вместо того чтобы порицать и распекать Ольгу Николаевну, поклоняться ей, воздвигнуть памятники, алтари в ее честь? Не начнется ли в этом новая истинная религия? Бог, говорят, пожертвовавал сыном ради спасения рода человеческого, и ему, сыну, пришлось для соответствия с Божьим замыслом претерпеть ужасные муки. Сынишка Ольги Николаевны особых страданий не испытал, он даже очень скоро сориентировался и нашел себе новую маму. Но в известном смысле и он был принесен в жертву - богу любви. Но разве своим деянием, или, если угодно, великим бездействием, Ольга Николаевна не обновила миссию этого подуставшего, поизносившегося бога да и самый его облик?
Если любить так, как любила она, можно отдаленнно помнить при этом, что ты продолжаешь жить на земле, а не вознесся на небо, что ты окружен людьми, чего-то от тебя требующими, о чем-то тебе постоянно напоминающими, но можно все это оставить, бросить, забыть, даже собственного ребенка, потому что в какую-то страшную минуту оказывается, что ты его "просто любила", а так любила, что все прочее заслонилось, только того, единственного. И эта любовь оправдает всю тебя, даже помимо твоей воли, помимо того, что ты сама будешь думать о себе в эту минуту и что будут думать о тебе другие. Впрочем, говорится как будто только о женщинах. Это случайность. И трагедия, трагедия... разве настоящая трагедия, не та мишурно-оптимистическая, которую нас приучили разыгрывать, а подлинная и возможная лишь в высших проявлениях искусства, когда актеры становятся настоящими участниками, богами и героями, разве такая трагедия не оправдывает и участвующих в ней "злодеев" и жертв, убивающих и гибнущих? Эдип, может быть, осужден жизнью, но оправдан трагедией. Его собственная жизнь протекает от одной формы выражения к другой, а не в непосредственном содержании. Да и разве в трагедиях гибнут, убивают? Разве Гамлет убит? И мы можем, нимало не колеблясь, назвать имя человека, убившего его? Разве эти герои, которых мы только по близорукости делим на убивающих и гибнущих и о которых наивно думаем, что они умирают, не созданы для вечной жизни, для вечной одержимости, смятения и ярости чувств, к которым понятия "плохо" и "хорошо", "добро" и "зло" так же мало применимы, как к естественному превращению гусеницы в бабочку? Так почему бы дуракам, ловко осуждающим своих ближних на страницах печатных изданий и в практических свершениях юриспруденции, и не строить алтари иным из своих жертв?
Но мы, люди своего времени, смотрим на трагедию Медеи, уничтожившей собственных детей, пусть как на образец высокого искусства - и все же как на нечто далекое и забавное. Выход Медеи на театральные подмостки больше не является выходом живой души, подлинной Медеи. Да и оговорив специально, что истинная трагедия возможна лишь в искусстве (а я, кажется, это сделал), я тем самым косвенно подтвердил, что отношение к героям на сцене у меня не вполне соответствует отношению к героям реальных житейских драм. Это так. И я понимаю, что в реальной жизни всегда можно выкроить минутку, чтобы позаботиться о сыне, даже если его всего лишь слишком "просто" любишь, и что пять лет молчать о его исчезновении не похвально, что можно было в конце концов самой поехать к Ясону и все с ним обсудить, и что любовь, выходящая уже словно за пределы реальности, - это чрезвычайная исключительность, редкая, ископаемая, почти невероятная. И все же, если хоть на самую малость вероятие ее сохраняется, - разве это не звучит утешительно, не достойно восхищения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102