Куда сильнее была тошнота иного рода, куда мутнее обволакивала меня горечь, что Гулечка недалеко и что мы оторваны от всего, что так сковывало нас дома, а и эти оставшиеся тонкие стены все так же непреодолимы. И без того с души воротит, сказала она. Я что-то совершенно мало думал о том, что ей скверно, что с души и впрямь воротит, и все ужасы морской болезни, казалось мне, отступают на задний план перед нестерпимой силой моего желания сейчас же обладать ею. Я спрыгнул вниз, отыскал в темноте туфли и обулся. Я рад, что ты любишь этот женщина, пробормотал горец, появляясь в дверях каюты. Я подумал, что он устремится за мной, одолеваемый симпатией к Гулечке и радостью за меня, но этого не случилось, он лег и захрапел.
Да, милый человек, я тоже рад, но я хочу немедленно обладать ею, без проволочек взять ее, она - о, мне кажется это, я верю в это - принадлежит мне, а не твоей суете и твоей мудрости, не тихим песням куда-то гонимых невольниц, не морской черной бездне и не отполированной красоте нашего мужественно сражающегося с рассвирепевшим Посейдоном корабля, не ушедшей за горизонт Одессе и ее скорому возвращению. Одному мне, ты слышишь, гордый Казбек? Мне одному, потому что я купил ее и уже не стыжусь этого, как ты купил свое фруктовое счастье и никогда этого не стыдился. Я купил ее, я купил право требовать от нее покорности, повиновения моим прихотям, я купил право быть для нее самым соблазнительным, неотразимым, умным и смелым. Положим, я заплатил не слишком высокую цену, но все же достаточную, если принять во внимание, сколько всего заведомо несбыточного я вместе с тем посулил ей. Ведь она, кажется, поверила, а это уже немало, вера - тоже солидный капитал. И я желаю не мешкая воспользоваться своим правом потребителя. И пусть никто не вмешивается в наш аукцион, здесь не выкрикивают цены и не стучат молоточком. Разве ты, мой витязь в тигровой шкуре и с фруктовым знойным полубредом на устах, догадался, что ее можно купить? - я первый постиг это, и она принадлежит мне по всем привелегиям первенства. Изыди, сатана, отойди, поэт чистогана, мнящий, что своими походами за барышом завоевал право на отдых в лоне чистой любви. Славный женщина... Шепот сквозь всхрапывания и словно сквозь слезы. Сноп света из открывшейся в коридор двери. По ковровой дорожке брела, держась за стены, Гулечка, она была как цветок в порывах ветра, шаталась и в отчаянии наклоняла голову.
- На палубе посидеть, - пролепетала, - может, легче станет...
Все пережитые мучения отложили глубокие следы на ее лице, прекрасном и в бедствиях, жалость к ней охватила меня, и такой жалости я не почувствовал даже тогда, в нашу ночь, когда впервые, а, возможно, и в последний раз увидел убожество ее квартиры. Конечно, на палубу, и тебе станет легче, я согрею тебя, утешу. Я поднял руку, показывая, что она может больше не объяснять, потому что я вполне понял и готов взять на себя ее неблагополучие.
Мы сидели на корме среди канатов, шума волн и грандиозной ночной пустоты, в которой скрипел наш непобедимый дом. Я целовал ее глаза, если то были глаза, ее руки, если то были руки, а она слабо отбивалась, но я был неумолим, потому что жалел ее. Ведь я стал ее жертвой, но и она стала жертвой моих обманов, и нужно нам было слиться в этом, мне совершенно необходимо было увидеть в ее лице, в ее существе всех и вся, все бытие до самых последних и мельчайших штришков, полюбить, отогреть - не знаю, как это сказать и как, собственно, я сумел бы всех отогреть, под силу ли мне, по зубам ли куш, не смешна ли такая моя амбиция. Отстань, отбивалась она слабо, ты же видишь, мне худо. Словно стоял в волнах неумолчный визг наших несчастных попутчиков, и все было так вполне чудовищно и дико, как описываются в романах кораблекрушения, сверкали вдали молнии, бушевали темные воды, разбиваясь где-то о неприступные скалы, тревожно мелькали блуждающие огни на призрачных берегах, и хотелось душе почувствовать себя вконец измученной и растравленной и чтобы ее голос тонул в грохоте стихий, и не было, наверное, спасения, и чтобы в этом заключались любовь и жажда жизни.
Пасмурным утром следующего дня мы по еще неостывшим волнам влачились мимо высокого безлюдного берега, то был Крым. Мотать нас перестало только возле ялтинской пристани, и там же капитан, весьма молодцеватый мужчина в лихо заломленной фуражке, собрал нас на палубе и объявил, что в предстоящую ночь, когда нам идти в Севастополь, ожидается опять лютый шторм. Он предлагал остаться в Ялте, а о Севастополе забыть. Мнение бурно разделились, начался скандал, маститые путешественники и слышать не желали о повторении минувшей ночи, а новички, разные дилетанты, простодушные туристы горячо высказывались за Севастополь. В поразительно быстрое время сделалось так, будто спор происходит в кухонном чаду и между людьми, которые до смешного мало заботятся о собственной репутации и уж тем более вообще о красоте человеческого совместного жительства. В ход пошла брань, выкрикивались какие-то заклинания и изощренные клятвы отомстить при первом удобном случае, обе стороны для устрашения показывали кулаки. Капитан, чтобы предотвратить свалку, громогласно заявил, что ночью мы пойдем в Севастополь.
Меня порадовало Гулечкино равнодушие к палубному замешательству и ясно обозначившаяся в ее глазах скорбь о человеческой глупости. Мы сошли в Ялту. Все было серым, темным, моросил дождь, зло шипел в листве, и часто встречались дебелые мужики с широкими красными физиономиями и сизыми носами, навеселе и нараспашку, с улыбками благодетелей-тиранов, прилипчивые, по-своему, по-деревенски, насмешливые, прибывшие на курорт покуражиться с тугой пачкой кредиток в руках, а отчасти и побуянить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102