Поддерживая в себе эту благодатную и плодотворную мысль, я поднял руки, словно намереваясь передать ее Гулечке в порядке некоторого воплощения в действительность.
Она тоже подняла руки, так что наши пальцы чуть было не встретились где-то в красном вихре ее платья, но, минуя возможные варианты, полурожденные моими мечтаниями, ее руки взяли мои плечи и попытались столкнуть меня с пути, который представлялся моей подруге более реалистическим. Жест у нее вышел уверенный и властный, я даже поверил, что ей достанет сил одолеть меня. Однако начатое мной делание любви все-таки еще продолжалось, и даже если оно смахивало на сражение с ветряными мельницами, порывистое чмоканье, издаваемое моими губами, было, как ни верти, поцелуями, которые я без устали отпускал Гулечке в пекле ее борьбы со мной.
- Голубка, - говорил я, - тебе нельзя отворачиваться от меня, я же тебя люблю! И отталкивать меня не надо. Не уходи, побудем вдвоем, посидим, поговорим... Или ты хочешь поразвлечься? Но я развлеку тебя, я сумею тебя развеселить. Ты скажи, чего тебе хочется, и я сделаю...
- Послушай, - прервала она мою речь, - если бы ты любил меня и действительно стремился угодить мне...
- Ну почему же угодить, Гулечка? Просто я хочу, чтобы хорошо было и тебе, и мне.
- Нет, ты дослушай, - с досадой произнесла Гулечка. - Ты сладко поешь. Но я тоже кое-что понимаю, и вот что я тебе скажу: пока ты не извинишься за вчерашнее...
- Мы уже покончили со вчерашним, - перебил я. - И никуда я тебя не пущу, буду стоять тут стеной, а ты хоть кричи и зови на помощь. Хоть ядовитой слюной в меня плюнь, а все равно не пройдешь.
- Я вижу...
- Да, ты видишь, но ты не понимаешь... а пора бы понять, Гулечка, пора тебе эту простую истину...
- Знаешь что, - возвысила она вдруг голос и опять схватила меня, некогда мне тут с тобой разводить турусы.
Конечно, я ее провоцировал на что-то вроде маленькой, как бы семейной потасовки, иначе тот возмутительный намек, который я вложил в фразу с применением, так сказать, "ядовитой слюны", не растолкуешь. Ведь на самом деле мме все в Гулечке было мило и сладко. Мне нравилось, как нарастает ее гнев, как она сжимает кулачки, а корни ее волос словно раскаляются и начинают испускать страшноватый адский свет, я хотел ее раззадорить и для этого был готов нагло смеяться ей в лицо.
Я стоял в проходе между бортиком ванны и стеной, преграждая ей доступ к двери, и Гулечка с рычанием, но каким-то пронзительным, мелким, крысиным, дернула меня за волосы, а другая ее рука, выброшенная вперед, ударилась о стену и рикошетом больно съездила меня по носу. Я на всякий случай легонько отступил, видя, что лучше все-таки переждать, пока в ней истощится непомерная, безудержная, искренняя лютость и начнется что-нибудь более напоминающее игру. Но тут началось именно самое главное. Зацепившись каблуком за край деревянной решетки, лежавшей там на полу, я не удержался на ногах и шлепнулся на задницу.
Похоже, Гулечка решила, что победа сделана и можно уходить. Однако я, сидевший на полу и навалившийся спиной на запертую дверь, еще имел достаточный рост, чтобы считаться основательной преградой на ее пути. Необыкновенные и жутковатые проекты закопошились в голове моей подруги, ей вдруг представилось, как из глубины тьмы, где происходила наша схватка, пламенем взвивается ее красное платье и сама она, возвысившаяся, взлетевшая на сказочную высоту духа, легко и с особой грацией неумолимости перешагивает через меня.
Поддавшись чарам этого видения, Гулечка впрямь взялась осуществлять авантюру, но сказать, что в ее действиях было что-то хоть отдаленно смахивающее на воздушно-балетное перешагивание, было бы сильным преувеличением, ибо она всего лишь полезла через меня с грузностью и нетренированностью бабы, в которой именно в такие мгновения улавливается попорченность временем, бремя чрезмерных, утомленных телес. Но я обращал главное внимание не на тонкости различия между мечтой и действительностью, а на выгоды создавшегося положения. Естественно, я тотчас заключил Гулечку в объятия, и пока она колебалась и трепыхалась на моей груди, продолжая мостить дорогу к свободе, мои руки крепко ощупали ее трясущееся от ярости тело, отыскивая в устроенном нами огромном клубке заветные линии бедер. Все-таки это было не только смешение мгновенно вспотевших, как бы разоренных тел, но в своем роде и соитие. В эту минуту я и не думал желать иного. Мои пальцы, проникнув под ее платье, наконец побежали по теплым линиям, которые я искал, и они были как лучи, а раз так, я не мог не понимать, что они исходят из какого-то общего центра, спускаются с высоты, которую я не имел права оставлять без внимания. И мои руки словно окунулись в жар солнца, когда я добрался до того источника.
Гулечка взвизгнула, закричала, заелозила и, как могла, вытянулась вверх, запрокинув голову. Была ли то обида и ярость унижения, или все же в ней взяли верх истинные потребности природы? Она боролась как зверь, кувыркалась, как бумажный кораблик в водовороте. Одному Богу известно, что было у нее на душе, я видел только, что ее шея, низко пролегшая трубой над моим лицом, от крика дрожит и слегка раздувается. Дернувшись, взбрыкнув, она боком ударилась в дверь, и щеколда отлетела. Гулечка вырвалась из моих объятий и исчезла за дверью, а я, сам не знаю почему, остался на поле нашей брани, сел на бортик ванны и задумался, опустив голову. Я слышал голоса, шаги, смех, потом захлопнулась входная дверь и все смолкло. Гулечка ушла, бросив меня одного в чужой квартире. Мне оставалось гадать, не явится ли ее мать, чтобы выразить изумление моим присутствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102