Я не хотел, чтобы мною тут овладело раскаяние. Я увидел, что они удаляются, унося с собой старые добрые времена, и не пошел за ними. И в этой полуразрушенной, потерявшей всякую душу, превратившейся в груду пустых камней, в этой больной церквушке внезапно воплотилось для меня самое ужасное, ненавистное, проклятое, вся угроза, уже теперь надвигающаяся из будущего, - я словно увидел разверзшуюся под ногами бездну, ведь так бывает. Я увидел, что события, обстоятельства, дела рук моих и мечты - путь мой ведет меня к пределу, к грани, на которой моя человеческая слабость взмолится о прощении и оправдании, когда мой дух вскричит о науках и идеях, в которых отыщется точка согласия с моими поступками, когда ему сделается страшно и одиноко в так называемых россыпях духовного роста и развития человечества и он побежит искать утешения в книгах, в развалинах былого, во всей этой алхимии дум, идей и теорий, в этом бреде и шарлатанстве, в этой одури, которой добродетельным предоставляется упиваться до невменяемости. Человек, опившийся идеей свободы, такой же раб, как и те, против кого он кричит и бьет в колокола, и все эти религии и атеизмы, теологии, христианства и сектантства, все эти толстовства, марксизмы, ленинизмы, фрейдизмы, сенсуализмы и спиритуализмы, все эти дуализмы и монизмы, баранизмы, толпеизмы и индивидуализмы - вздор, маразм, опиум, мракобесие, поповщина, если угодно, которая ослепляет и оглушает покрепче хмеля, сечет поядреннее кнута, и в ней забвение, как во всяком хмелю, но в ней и гибель.
---------------
Я вернулся на юбилей, когда заканчивались последние приготовления к пикнику. Двор кишел кавалерами, мастерившими что-то вроде паланкина, который они увивали цветами и бумажными гирляндами. Иные из этих изобретательных субъектов переоделись в женские платья и встали на каблучки, их дамы размалевали себе лица красками, углем, карандашами, заправили, подражая индейцам, перья в волосы и придали своим нарядам соблазн и вызов.
Как ни весело было вокруг меня, я в унынии, в неизъяснимом томлении духа, начавшемся еще возле церквушки, прикидывал, что станется со мной, если Гулечка вот среди этой развеселой потехи бросит меня. Между суетившимися во дворе девицами попадались такие хорошенькие, что очень даже подмывало заголить и отшлепать их пухлые попки. Но я даже толком не разглядывал их, моя голова была полна одним большим и нескончаемым рассуждением о Гулечке и немножко еще печальными выводами о нашем будущем, которые я на ходу делал.
Охваченный страхом, что Гулечка уже предрешила нашу разлуку, я побежал искать ее в доме. Перехватил ее в темной прихожей, на каком-то ее тайном пути, - как же она шла! как уверенно! Веселая, счастливая, ее лица я почти не разглядел, было темно, но ее красоту, ее ликование, ее красоту и счастье не только угадал, но и ощутил всем нутром. Отчего и как произошло с ней это счастье и почему именно в минуту, когда меня не было рядом? И с кем она его разделила? что другое приобрела взамен меня? Я вырос перед ней, изумленно озираясь по сторонам, вглядываясь исподлобья в нее, содрогаясь от ревности. Предстал перед ней, шатаясь и от надежды, что еще не все потеряно, и от ее жаркой близости, и она вдруг сделалась такой легкой, воздушной, я отчетливо это увидел, как только мои глаза немного свыклись с темнотой прихожей, увидел радость в ее глазах, увидел, что поднять ее сейчас куда легче перышка. Может быть, легко и радостно ей стало оттого, что я вернулся и меня можно простить, вернулась такая возможность вместе со мной, само понимание пришло, сама суть прощения. Можно полюбить меня, полюбить, что ли, мою наготу, неполюбившуюся в ту нашу единственную ночь. Но так ли? Было темно. Тихо, щели скупились на свет. Я сказал ей:
- Уф! Вот пришла бы тебе фантазия прямо здесь и прямо сейчас обнажиться. Ты взрослее и красивей всех их. Царственная... Люблю твои бедра. Их округлость... Они сильны и таинственны.
У меня из души не шло подозрение, что она изменила мне, и я все подыскивал слова, которые спровоцировали бы ее на признание. Она мгновение поколебалась, как бы решая, чего я от нее домогаюсь, рассказывая в этой темной и грязной прихожей свои любовные сказки, а потом схватила мои щеки горячими руками и стала поворачивать мое лицо к свету, всматриваясь, лучезарно приговаривая из какой-то чужой мне радости: ну-ка, ну-ка... Может быть, она была так возбужденна, что не противилась бы долго, когда б я ее в самом деле попытался подбить на то обнажение, о котором высказался, конечно же, только для абстракции и создания атмосферы мечтательности? Мое лицо благодаря ее усилиям попало в луч света, и я выпучил глаза, как олененок, которому сворачивают шею.
- Зачем, что ты делаешь? - пискнул я. - Зачем это?
Она крепко взялась изучать меня, вертела, разглядывала со всех сторон. Я грубо вырвался.
- Что с тобой? - удивилась Гулечка моей строптивости. - Ты совсем пьян?
- Перестань, Гулечка, перестань, ты же все прекрасно понимаешь.
- Как хочешь... Ты показался мне странным, только и всего, голос странный. И что же это я прекрасно понимаю?
Она с любопытством всматривалась в меня.
- Не смотри так, - сказал я. - Это ни к чему.
- Может быть.
- Послушай, если бы ты смогла усмехнуться так, чтобы сразу стало ясно: вот человек с воображением, с фантазией, а затем наперекор всему, вопреки всем правилам приличий скинула одежду сильным и уверенным движением...
- Опять? - перебила она. - Перестань ты! Не говори мне, когда и почему следует заткнуться мне... Заткнись сам! Считай, что у меня нет воображения, но я не буду раздеваться. Не дождешься от меня каких-то там усмешек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102