Она хотела повидать бабушку, жившую под Киевом, мы купили билеты на поезд. Я надеялся, что в киевские дни мы будем у бабушки чуть ли не полном довольствии и мои финансы не слишком пострадают. С завода я уволился и получил небольшую выходную сумму. Дома никто не подозревал о моем готовящемся бегстве. В самый день отъезда я намеревался осуществить одну свою новую идею. Я знал, разумеется, что это низко, но знание всего лишь бесплотно обнимало душу и было молчаливым, совсем не страшным Аргусом, более чем рассеянно охранявшим покой моих родителей да и мой собственный. Легко было видеть по такому стражу, что мои добродетели, если я их имел, были созданы исключительно для мирной тепличной жизни, тогда как всякое смятение несло им гибель, расчищая место для совершенно иной поросли. Еще накануне я уложил вещи в чемоданчик и снес Гулечке, объяснив, что последнюю перед отъездом ночь не буду ночевать дома. Она не возражала, ни о чем не спрашивала, не удивлялась. Я ночевал дома и обладал Жанной.
Утром Жанна удалилась по своим делам. Она надела весьма замысловатое, даже экстравагантное, на мой взгляд, платье, которое придавало ее животу, особенно низу его, соблазнительный облик брюшка какого-то блестящего, простодушно шевелящего лапками насекомого. Головка моей жены, имевшая на бронзовом от пудры лице несколько бессмысленную улыбку, получалась при таком наряде преувеличенно крошечной, поскольку платье ужасно вздувалось на плечах и на пышной груди. Я не был посвящен в ее дела. Жара мутно вилась над городом и сводила с ума, все было на редкость скучно и тупо, разомлевшие люди лениво шатались между домами, не знаю, куда приткнуться. Я загадочно отмечал в уме все перемещения родителей по квартире, подстерегая удобный момент. В стекле одного из окон дома на противоположной стороне что-то стремительно сверкало, и отражение скользило по стенам и потолку моей комнаты, напоминая длинный, острый и прозрачный язык, перекинувшийся через дремлющую улицу. Мне показалось странным, что скоро я буду вынужден попрощаться, возможно, что и навсегда, с этой старой неказистой улицей. Я понемногу задремал. Внезапно резкий холод пронизал меня, невзирая на жару, которая ничуть не спала; затекла рука; я укрылся рубахой и перевернулся на другой бок. Спать среди бела дня мне было необыкновенно и как будто даже страшно, я почти отчетливо слышал ходящие, перекликающиеся за окном звуки, испытывал беспредельную слабость и как бы некую внутреннюю судорогу, казалось, я умираю при ясном, или почти ясном, сознании, ухожу из жизни, ведомый чьим-то таинственным и могущественным присутствием. Сквозь сон мне передалось, что отец дремлет перед телевизором, с экрана которого неслась какая-то злободневная чепуха. Меня разбудили громкие однообразные голоса, доносившиеся из кухни. Я достаточно бодро вскочил, вышел из комнаты и остановился посреди коридора, прислушиваясь. Это был как раз удобный момент. Из кухни, занятые разговором, они не могли заметить меня. Я бесшумно приотворил дверь в их комнату.
Уходя из дому, они эту дверь никогда не забывали запереть на ключ привычка, образовавшаяся у них с тех, очевидно, пор, как они уяснили, что я настроился жить собственным никчемным умишком, - я же менее всего хотел ее взламывать. Это уж, думалось мне, куда предосудительнее, чем даже то, что я задумал, поэтому я решился на свою грустную авантюру прямо у них под носом. Я буду проклят Гоподом. Не исключено, что я уже проклят. В их комнате было как-то особенно тихо, до оцепенения, тихо и истомно, и вещи казались древними и огромными. Я сразу прошел к громоздкому письменному столу и выдвинул верхний ящик. Тут уж не было никаких секретов, никаких замков, преград, уловок, сводящих на нет усилия грабителя. Я знал, где они хранят деньги, сумму, безусловно, незначительную, на текущие расходы, - основной капитал помещался в сберегательной кассе, дожидаясь, надо полагать, часа, когда по завещанию перейдет в мои руки. Мне некогда было ждать, пока осуществится это его замечательное предназначение. Я взял впалый кошель, лежавший посреди всякого хлама; его впалость показалась мне обидной, но вместе с тем и щемящая жалость охватила меня при виде этой ничтожной добычи. Не я был его владельцем, и владельцев я теперь пожалел. Я беспомощно замер в странной рассеянности, держа кошель в руках и разглядывая его так, словно в нем на миг промелькнула чья-то жизнь, которую я был бессилен постичь, словно в его темных запавших боках отобразились судьбы, весь сокровенный смысл существования людей, связь с которыми я сейчас столь сокровенно рвал.
Скрипнула дверь, и тоже бесшумно, будто повинуясь условиям начатой мной игры, вошла мама. Она тотчас все поняла, ее лицо - волевое и впечатляющее вообще, с крутыми неприступными скулами, тонким между ними носом, как бы заплывшими глазами и высоким лбом, - угнетающе помутилось от гнева. Мне показалось, что я чувствую ее боль. От боли и зуда она искала спасения в том, что яростно вонзала ногти в кожу, не щадя ни лица, ни шеи, ни груди. Под ее быстрыми движениями рассеялся, как дым, тонкий нос, затем отвалились и пропали губы, она исчезала, я убивал ее. Я заслонился руками от жуткого и, в общем-то, неправдоподобного видения. Слишком поразило ее случившееся, и мудрость на этот раз изменила ей: она не смекнула, что следовало бы преградить мне путь, задержать меня, стать в дверях гранитной скалой, несокрушимой крепостью, Аргусом более ответственным и непоколебимым, нежели тот, которого она с моего младенчества старалась вселить в мою душу. Она с криками устремилась в кухню, призывая отца в свидетели своего горя, и я не преминул воспользоваться ее оплошностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102