После этого боя друзья уговорили, силой заставили Шкреда лечь в военный госпиталь, но он и там бродил, тосковал, ворчал, пока, наконец, не сбежал и оттуда.
Анисим Шкред имел крутой нрав, был несговорчивым и, как показалось Вересовскому, упрямым человеком. Уже при первой встрече, когда Вересовский сказал какую-то мелочь — кажется, заметил, что сегодня на дворе тихо,— а Шкред тут же возразил, даже начал спорить, доказывать, что сегодня, наоборот, ветреная погода (он подбрасывал пух и сам дул на него, чтобы тот полетел), командир понял: его заместитель из тех людей, которые ни с чем не соглашаются, спорят даже тогда, когда сами убеждены
в обратном, и делают все наперекор, хотя это может быть и не в пользу делу. Правда, потом командир увидел, что чаще всего Шкред только спорит, на деле же всегда поступает так, как надо. Однако чувствовал, что жить душа в душу со своим заместителем, как он вообще привык жить с людьми, на этот раз не удастся. Одно его успокаивало: Шкред — довоенный ветеринар, хорошо знает коней и коров, и потому в дороге с ним будет как раз неплохо. Особенно Шкред любил коней и мог говорить о них целыми днями. «Зачем, как вы думаете, мальцы, коню корм? На поддержание своей жизни и на производство механической энергии»,— вспомнил он слова , Шкреда и улыбнулся: вот как, оказывается, можно разъяснить, зачем конь щиплет траву...
Деда Граеша и не надо было искать — немцы привезли его сюда, как шутили мальчишки, в запломбированном виде, будто какую-то очень большую ценность. Фашисты, награбив столько коней и коров, насобирали в окрестных деревнях пастухов — это были старые, немощные и больные люди,— загнали их вместе со скотиной в вагоны-телятники, чтобы они присматривали там за ней,— великой Германии нужен был только живой скот,— и повезли на запад. По дороге почти все эти деды поумирали — или от голода, или от обиды, или от своих болезней, обострившихся в дорожных невзгодах. Но чаще всего старики умирали от фашистских пуль — гитлеровцам казалось, что они слишком медленно и не очень усердно шевелятся около скота.
Из этих пастухов остался в живых только один дед Граеш.
Глухой дед почти и не слышал стрельбы возле вагонов. Не удивился он и тому, что состав долго стоит без движения,— их эшелон часто придерживали в тупиках, пропуская более важные и спешные поезда. И поэтому, когда открыли двери, когда «сняли с деда пломбу», как потешаются сейчас мальчишки, и сказали: «Выходи, приехали!» — дед не сразу разобрался, что тут к чему.
— Га? Что? — всего и спросил он. — Выходи, говорю, приехали.
— А где немцы?
— Зачем тебе немцы? Разве нас тебе мало?
Перед ним стоял Шкред — правда, дед тогда еще не знал, кто это такой и чего он тут ходит.
Шкред помог старику вылезти из вагона и сказал:
— Ну беги, догоняй своих немцев.
Дед Граеш закашлял — ахы-ахы-ахы,— а после разозлился, даже вены на шее вздулись:
— Сам беги! Чего зубы скалишь?
Мальчишки пришли в отряд по одному. Первым, с кем познакомился Вересовский, был Щипи. Вернее, сразу командир познакомился с его собакой.
Собака выскочила из-за кустов неожиданно и, увидев его, резко затормозила, а потом еще громче залаяла и бросилась наперерез. Но Вересовский не испугался ее, с доброй улыбкой пошел ей навстречу:
— Ай, какая ты смелая, ай, какая храбрая. И как тебе не стыдно бросаться на человека, который не сделал тебе ничего плохого,— говорил собаке Вересовский, и голос у него был такой ласковый и мягкий, что собака вдруг перестала лаять, виновато опустила голову и начала вилять хвостом. А потом как-то боком, будто стыдясь, подошла к Вересов-скому и, поджав хвост, лизнула ему, человеку, которого видела впервые, руку. А Вересовский, наклонившись, чесал ее между ушей и, словно чувствуя какую-то свою вину за то, что заставил собаку вот так унизиться, покориться ему, продолжал говорить: — Вот видишь, и ты хорошая, и я хороший. Мы с тобой оба хорошие. Но ты, если ты настоящая собака, не должна быть такой доброй ко мне, должна быть злой. И чтобы понравиться, скажем, твоему хозяину, должна лаять на меня, кусать меня, ведь я же тебе чужой.
Хозяин — паренек лет пятнадцати — вышел из-за кустов немного позднее. Увидев, что какой-то незнакомец гладит его собаку, а та, глупая, лижет ему руку, недовольно сморщился и крикнул:
— Дружок, ко мне!
Дружок послушно, виновато пошел к мальчишке.
— Чей? — показывая на пса,- спросил Вересовский.
— А разве и так не видно, что мой? — задиристо ответил мальчишка, и капитан подумал, что он тоже, видимо, ершистый.
— А где ты его взял?
— На пепелище нашел,— уже немного мягче ответил паренек.— Сидел на головешках и выл... Послушайте, а вы не скажете, как мне найти боевой отряд Вересовского?
— Вересовский — это я. Мальчишка растерялся:
— А где же ваш отряд?
— А вон он,— и капитан показал на коров и коней, которые паслись на лугу, на женщин, которые варили обед, стирали и шили, на Шкреда, который возился около своей тачанки.
— Вы меня, видимо, не поняли. Меня послали в боевой отряд Вересовского,— и парнишка намеренно сделал ударение на слове «боевой».
— Понял, понял. Словом, давай, хлопче, знакомиться. Как тебя зовут?
— Костик.
— Так вот, Костик, ты как раз и попал туда, куда тебя послали.— Вересовский немного помолчал, а затем добавил: — В боевой отряд попал. И погоним мы с тобой, парень, скот назад, в те деревни, которые фашисты ограбили. А разве это не боевое задание? Понимаешь, если бы оно было пустяковое, нам с тобой не дали бы оружия. А так, видишь, дают.— И капитан нарочно передвинул на ремне кобуру с пистолетом.
Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки трофейную «луковицу» — большие карманные часы, найденные после боя в немецкой землянке,— щелкнул крышкой, взглянул на узорчатые стрелки и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45