Это «дядька Степа» было такое тихое и ласковое, что капитан понял: тот, кто зовет, жалеет его будить, но также не хочет сидеть молча и ждать, когда он проснется сам.
Вдруг ему почему-то показалось, что рядом никого нет, что будит его кто-то его же голосом. А может, даже это он сам — еще тот, мальчуган, оборванный беспризорник гражданской войны, который на ее тифозных дорогах случайно встретил человека, что вот так же лежал на траве, человека, который потом стал ему, сироте, самым дорогим в жизни.
Напряг память, чтобы вспомнить и того человека, и самого себя, мальчонку, каким он бродил по опасным дорогам тех голодных дней, нелегких и для взрослых людей,— почему-то нестерпимо захотелось встретиться с ними снова.
Чувствовал, что кто-то шевелится поблизости и сдержанно дышит, но не спешил открывать глаза, чтобы не спугнуть воспоминания и себя, исхудавшего, в лохмотьях, что вернулся аж с той еще войны и присел рядом с ним — уже в конце этой.
— Дядька Степа,— немного громче повторил знакомый голос.
Вересовский открыл глаза.
— Кузьмей, ты? — удивился он. Мальчишка молча кивнул головой.
— Садись,— Вересовский подвинулся, высвободив для него место на шинели.— Как ты догнал нас?
— А меня солдаты подвезли.
Он понял, что случилось что-то непоправимое, но все же спросил у Кузьмея:
— А как это тебя татка опять к нам отпустил?
— Татка меня не отпускал. Он помер.
Вересовский почувствовал, как в горле появился знакомый давящий ком, как он перехватил дыхание, не давая вымолвить и слова. Капитан погладил мальчишку по русой головке, и тот прижался к нему, как к родному. Когда ком в горле немного уменьшился, когда Вересовский смог уже что-то сказать, он спросил:
— А ты хоть с таткой поговорил? Парнишка снова кивнул головой:
— Ага. Татка, как увидел меня, как прижал к себе — целый день на руках носил. И потом всюду за собой за руку меня, как маленького, водил.
Кузьмей смотрел на его кобуру — как будто впервые видел ее.
— А потом мы с таткой памятник на мамкиной могилке сделали...
— А татку где похоронили?
— Около мамки.
— Далеко от памятника?
— Нет, памятник как раз посреди оказался. Когда мы еще только делали его, татка все хотел, чтобы он сбоку был. А я говорил, что надо ближе к мамкиной могилке...
Вересовский понял, что отец Кузьмея, видимо, знал, что жить ему осталось недолго на этой земле, и памятник ставил сразу на две могилы — на могилу жены и на свою.
У командира снова пересохло в горле — опять откуда-то появился и перехватил дыхание тот же самый давящий ком.
Он гладил мальчишку по голове и снова ничего не мог ему сказать. Молча, прижавшись к нему тепленьким комочком, сидел и Кузьмей. «Как ты его будешь успокаивать,— думал Вересовский,— что ты ему объяснишь? Он ведь сам все понимает».
Когда опять отпустила жалость, капитан спросил:
— Погоди, так ты же, сынок, видимо, голодный?
— Ага,— откровенно признался мальчишка.
— Так пойдем поедим. Я тоже еще не обедал.
Шкред, который около полевой кухни заканчивал полдничать, увидев мальчонку, не удивился его возвращению, а как-то спокойно и дружелюбно поздоровался с ним:
— А, Кузьмей, здоров!
Он сказал это так, как будто ничего и не случилось, как будто мальчуган никуда и не ходил и ниоткуда не возвращался, как будто все шло своим чередом, как и должно быть, но Вересовский видел, что Шкред радуется Кузьмееву возвращению,— командир уже понял, что под холодом напускной строгости, сухости и даже злости живет добрая душа его заместителя.
Кузьмей налил молочного супу в миску, что стояла перед ним, потом подвинул ее Вересовскому — тому ведь одной рукой несподручно наливать,— а себе наполнил другую, опорожнив в нее аж три черпака.
Подошла и Матюжница, которая сегодня была дежурной по кухне.
— Петрович,— сказала она,— а знаешь ли ты, что Клава, чтоб на нее дождь, куда-то пропала: сбежала куда, что ли?
Вересовский чуть не поперхнулся от такой новости, отложил в сторону деревянную ложку и сердито сказал:
— Что они, с ума посходили, эти бабы? Бегают, как будто на них какой зуд напал! А куда она побежала?
— А кто ж ее, сучку, знает? Говорят, что перед этим носилась, как бешеная, и все тебя ругала.
Вересовский повернулся к Шкреду:
- Слушай, Анисим, ты не знаешь, почему она меня так ненавидит?
Шкред медленно дожевал хлеб, не спеша выпил молоко, которое налил в его кружку Кузьмей, и тогда только посмотрел на командира:
— Дурень ты, Вересовский. Разве ты не видишь, что Клава любит тебя.
15
— Ого, так самолет уже готов,— непритворно обрадовался Вересовский.
Он шел рядом с фурой, в которой ехал Кузьмей: мальчишка натер себе изношенными, слишком большими для него и жесткими сапогами ноги, а потому сейчас только и смотрел, как бы подъехать. Малыш уже выстругал корпус самолета, крыло и сбил их вместе гвоздиком.
— Нет, еще не готов,— возразил Кузьмей.
— Почему? Все уже есть — корпус, крыло...
— А он же будет двухкрылый. Еще одно крыло выстругаю и снизу прибью.
— Вот как,— понял наконец Вересовский и подмигнул малому: — Ну, делай-делай, а то уж и Хорошевичи близко.
Они миновали большую деревню, которую широкая дорога рассекала пополам, будто это была не одна, а две деревни, и остановились, чтобы попасти табун в конце ее, возле самых огородов.
От хат к табуну спешил незнакомый дед. Он курил трубку — дым, выпущенный изо рта, долго путался в большой седой бороде, пока, наконец, не выходил на свободу, и поэтому казалось, что, словно крыша в бане, курится вся его борода. Борода была уже и не седая, а даже рыжая от дыма — видимо, старик редко когда вынимал трубку изо рта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45