«Хорошевичи, говорите? А вы же правильно и едете. Вот за леском они и будут, ваши Хорошевичи».
Но женщина все же удивилась, она уступила ему дорогу, и в ее глазах Вересовский увидел тот же испуг, что и во взглядах Звони и секретаря райкома.
— Какие, дитятко ты мое, Хорошевичи? Те, что за лесом были?
Вересовского снова ударило это «были». Но он сдержал себя и ответил:
— Да, те.
— Нет уже, дитятко ты мое, Хорошевичей. Сожгли их фашисты. Все до хаточки спалили.
— А люди? — с трудом выдавил из себя Вересовский.
— И людей, дитятко ты мое, попалили. До человечка. И старых и малых в огонь побросали. Собрали всех на конюшне и вместе с коньми сожгли. Крик такой стоял, не приведи ты господь. Аж в нашей деревне слыхать было.
Вересовский в отчаянии нервно дернул повод и, ничего не сказав женщине, которая вдруг стала для него олицетворением всего самого жуткого на земле, быстрее погнал коня в лес, чтоб только как можно дальше быть от нее самой и от ее страшной вести. Гнал коня, как будто чем-то еще мог помочь своей деревне, что-то или кого-то там спасти...
Когда он, все еще подгоняя коня, выехал наконец из лесу, в самое сердце ему ударил громадный прогал на том месте, где была деревня. Хотя неправда, сердце, кажется, сейчас не болело, оно как будто исчезло совсем, закаменело, умолкло, сжалось и уже никак не откликалось на боль — будто его и не было в груди...
Вересовский — он не помнит, как доехал сюда,— опершись рукой о холодную печь, которая вместе с грудками камней, лежавших прежде под углами его дома, всего
только и осталась на пепелище, как-то бессмысленно и до ужаса равнодушно смотрел вокруг.
Пепелище уже заросло травой, татарником, лопухами, но даже сквозь дыхание травы и поздних цветов он чувствовал горький запах дыма и головешек. Когда дул ветер, ему казалось, что в траве начинает куриться пепел.
Около чьей-то недогоревшей хаты (он не узнал — чья она), перевесившись головней шеста вниз, как черная головешка, болтался на ветру колодезный журавль и скребся обгорелым деревянным ведром об обуглившиеся остатки сруба.
Кусты сирени одичали, разрослись, и те, что не сгорели, что были дальше от хаты, сейчас густо шелестели листвой — как будто тоже вздыхали.
Около другого пепелища стояла яблоня: одна половина, та, что к хате, была черная, а другая зеленая, и Вересовскому даже показалось, что он видит на ней одно яблоко.
Он понимал, что думает не о том, что все это мелочи, но голова его была тяжелая и совсем отказывалась что-нибудь понимать, рассуждать, взвешивать. Оттолкнулся ладонью от холодной печи, хотел, видимо, куда-то идти — куда? зачем? — но, сделав несколько шагов, почувствовал, что идти не может: подкашивались ноги, не слушались его совсем; он, где остановился, там сразу же и сел в лопухи.
Из лопухов выскочил какой-то одичалый кот — только глаза блеснули — и снова притаился где-то неподалеку, в чернобыльнике.
Вересовский сидел, равнодушно смотрел на ромашку в лопухах, она краснела, как будто кровоточила, под заходящим солнцем, и совсем ни о чем не думал,— бывают ведь такие минуты прострации во время больших, страшных потрясений. После, когда немного прошло это состояние, он достал из кармана фотокарточку. Сидел и рассматривал каждую черточку на лице жены, каждый волосок на головке Данилки — понимал, что теперь уже нигде, кроме как тут, не увидит свою семью, знал, что только вот этот единственный снимок и остался у него на память о довоенной радости.
И тут же, в лопухах, ему почему-то очень четко — даже казалось, что он наяву сидит в своей хате и говорит с Летой — представился их первый семейный день, первый завтрак, которым кормила его жена...
Она сама очень любила манную Кашу, могла есть ее по три раза в день, и та ей никогда не приедалась. И вот на первый завтрак Лета решила сделать мужу подарок —
приготовила самое любимое свое кушанье и думала, что он будет на седьмом небе от радости. Ах, как торжественно она поднесла ему эту манную кашу! А сама села рядом и, широко открыв глаза, глядела на него: видишь, мол, какая у тебя хорошая жена, какое чудесное блюдо она приготовила для тебя. Он съел кашу без особого желания, но, чтоб не огорчать Лету, похвалил завтрак и сказал: «Каша вкусная. А еще что-нибудь есть?» Ее обрадовала эта похвала, и она сама себя пожурила за то, что маловато сварила каши — муж просит добавки (она думала только о каше), а ей нечего ему дать. Она сморщилась и сказала: «Знаешь, еще сало есть...» И он обрадовался: «О, давай сюда сало...»
Это воспоминание о манной каше тут, на пепелище, казалось ему совсем неуместным, даже кощунственным, но он все же почувствовал, что там, где притаилось сердце, немного потеплело.
За спиной у него послышалось какое-то шамканье — словно кто-то собирал траву. Глазами поискал своего коня и увидел, что он все стоит около той обгоревшей вишни, где Вересовский его и оставил. Тогда он оглянулся и за густыми лопухами увидел женщину, что, согнувшись, рвала неподалеку от него траву и запихивала ее в мешок.
Вересовский узнал старую: это была тетка Улита, жена конюха Авмена, они жили напротив, и у них на квартире до войны стоял Звоня.
— Тетка, а тетка,— нарочно тихо, чтобы не напугать женщину, заговорил Вересовский и поднялся из лопухов.
Но тетка Улита все равно испугалась, разогнулась, отступила на несколько шагов назад и из-под руки вглядывалась а него. Глядела долго, а потом все же узнала:
— Кажется, это Степан? Не Степан ли ты? Женщина говорила тяжело, как немая, и Вересовский едва разбирал то, что она произносит.
— Тетка, а где Лета?
Он знал, что об этом не надо спрашивать, но все же спросил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45