— Стреляй по огням!
— Так это же кто-то курит...
— Стреляй, я тебе говорю, сопляк! — не сдержался командир.— Это же волки.
Щипи полоснул из автомата по огням. Пули были трассирующие — хлопцу это нравилось, он собирал их, выпрашивал у солдат, все время пополняя свои запасы,— и они, чиркнув по густой темени, воткнулись в самые огни.
Огней стало меньше. Хлопец дал еще одну очередь — и огни совсем пропали: видимо, волки почувствовали, что автомат — это не пистолет, с ним не шутят, повернулись — глаз не стало видно — и медленно подались в недалекий лес.
Эту ночь в лагере никто не спал. Мужчины, разобрав оружие, какое только у них было, ходили вокруг табуна, но кони и коровы уже не щипали траву: все они беспокоились, тревожно ржали кобылы, подзывая к себе жеребят, ревели коровы — чувствовали, что волки шастают где-то поблизости — далеко они и не отходили — и только ждут того момента, когда в лагере все успокоится и когда снова можно будет подойти к табуну.
Но лагерь до самого утра так и не успокоился. Утром Вересовский пошел на то место, откуда ночью кололись волчьи глаза. Там действительно лежал объеденный конь, а на нем — мертвый, большой и гладкий волк, морда которого была в засохшей конской крови, а из пасти его торчал изрядный кусок конины. Молодчина Щипи,— не прицеливаясь, такого хищника уложил.
А на другой день им пришлось просить помощи у солдат. Военная часть выделила даже боевую охрану — солдаты с автоматами наизготове, выстроившись в цепь с обеих сторон дороги, провели их табун через большой лес, в котором оставалось еще много окруженных, но не взятых в плен — они все еще не сдавались, не выходили из лесу — немецких солдат и офицеров.
А еще через день случилась неожиданная история, которая теперь уже стала собственным дорожным фольклором и о которой в отряде вспоминали только с улыбкой.
Был как раз полдень. Коровы и кони паслись на небольшом лужку, дед Граеш — он был дозорным — с винтовкой за плечами прохаживался вдоль опушки, словно
отрезая дорогу каждому, кто бы задумал из этого леска напасть на табун. И надо же было ему именно в это время пойти в лес по нужде. Поставил винтовку к елке и не заметил, как они подошли. Только увидел, как чья-то рыжая рука, высунувшись из ветвей, схватила винтовку за ствол и потянула ее в кусты. Поднял глаза и тогда только увидел перед собою, за кустами, множество немецких пилоток.
А они, как выяснилось потом, уже давно следили за дедом. Хотели сдаться в плен, но не осмеливались выходить к табуну такой большой толпой — боялись, что там испугаются и начнут стрелять: люди, охраняющие стадо, хоть и штатские, но все же с оружием. Поэтому немцы и выбрали именно такой способ: знали, что по своим никто стрелять не будет, И у деда перво-наперво забрали винтовку, чтобы ему с перепугу не было из чего стрелять.
И вот они пустили деда вперед, а за ним, нацепив на палку грязновато-белую тряпку, пристроились и сами: голодные, измученные, небритые, какие-то зеленые все — одной травой ведь, поди, это время и жили. Здоровые шли сами, больных несли на самодельных носилках, сделанных из плащ-палаток и высеченных в лесу жердей. Деду, который, оскорбленный и опозоренный этим неожиданным происшествием, смущенно топал перед немцами, все же нравилось их внимание к товарищам, он мысленно даже, чтобы забыть о своем позоре, хвалил пленных, что не бросили больных и раненых, и это, как ему казалось, немного сглаживало его странновато-смешное положение.
В лагере, когда увидели столь необычную процессию — безоружного деда, а за ним человек тридцать немецких солдат с автоматами, поднялся переполох, люди похватали оружие: было непонятно, то ли это дед ведет пленных немцев сдаваться, то ли, наоборот, немцы взяли его в плен.
Когда выяснилось, Шкред разозлился:
— От, хорошее дело, не хватало нам еще, мальцы, этого табуна. Нам и со своим хлопот хоть отбавляй...
И все же немцев разоружили — те сами побросали на воз автоматы,— довели до ближайшего райцентра, сдали их советским властям, а телеги с оружием перевернули — автоматы с грохотом посыпались на булыжник,— потом поставили подводы снова на колеса и поехали догонять табун...
Но это было уже потом, в дороге, а поначалу Вере-совский — его назначили командиром отряда — придирчиво подбирал людей, с которыми доведется месяца два вместе и идти, и спать, и работать.
Шкред появился в отряде на другой день после Вере-совского. Это был тот самый партизан, с которым они вместе выписывались из госпиталя и который рассказал ему об отряде. Но в тот день его не выписали — прицепились к какой-то мелочи и не пустили.
У него были золотые, еще довоенные, зубы, они блестели во рту, и Шкред все время старался прикрывать их — как будто стеснялся такой роскоши. Вересовскому тоже казалось, что золотые зубы не к лицу мужчине,— они делают слишком праздничным его рот. Голова у Шкреда была шишковатая, начисто выбритая — как одуванчик, с которого ветер сдул все пушистые парашютики.
Он, боевой партизан, никак не мог смириться с тем, что ему придется отстать от своих друзей, от своего отряда, целиком влившегося в ряды Красной Армии,— Шкред упорно стучался во все двери, убеждал, требовал, просил, чтобы отправили на фронт, но его не брали: он как раз перед этим перенес тяжелое ранение — весь живот был изрешечен осколками,— и поэтому ему прямо говорили, что, дескать, солдат из него сейчас сам знает какой, а вот в разрушенном почти дотла крае и ему, партизану, найдется серьезная работа. Тем более что этот эшелон с награбленным скотом, какой они погонят своим ходом назад, помогал отбивать у фашистов и Шкред — он раньше срока убежал из партизанской землянки, где долечивался, сломал замок на шалаше, что служил каптеркой, забрал свою одежду и оружие и побежал к железной дороге, откуда уже доносилась яростная стрельба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45