Вересовский смотрел на это диво и не видел, что недалеко от него, опершись на жердину, стоит незнакомый мальчуган и тоже внимательно глядит, но не на паутину, а совсем в другую сторону — как раз туда, где сегодня ночью стояла дедова фура.
Вересовский случайно увидел парнишку—на него, чужого, загавкал как раз Дружок, но мальчик, как и до этого, не обращая внимания ни на собаку, ни на ее лай, пристально смотрел перед собой,— и Вересовский, подняв голову, наткнулся на мальчишку глазами и сразу же взглянул туда, куда так настойчиво вглядывался тот.
Там мылся Мюд. Ленясь сходить в деревню, набрать из колодца воды, сорванец большой кружкой черпал из бидона молоко и умывался им — что же, чего-чего, а молока у них — всякого — было много; хлеба порой не хватало, а с молоком никаких забот не было — пей, ешь вдоволь, какое хочешь; Матюжница даже везла с собой маслобойку и почти каждый день сбивала в ней желтенькое, ароматное масло. Капитан понял, что Мюд видит, как жадно следит за ним мальчуган, и потому нарочно придуривается, громко фыркает, чтобы молочные брызги летели красивее и как можно дальше на траву.
А незнакомый мальчик был, наверное, голоден.
— Дед, иди-ка ты надери этому негоднику уши,— не оглядываясь назад, но зная, что Граеш стоит за ним, сказал Вересовский.— А то, видишь, до чего, сопляк, додумался: молоком моется.
Незнакомый мальчик, услышав, что рядом заговорили люди — он также, наверное, не видел их,—встрепенулся, оттолкнулся от жердины и хотел уже дать стрекача, но капитан ласково позвал его:
— Погоди, сынок.
Вересовский увидел, как вздрогнул мальчишка от этого обычного для всех детей слова, как какая-то неопределенная тень — то ли боль, то ли радость — пробежала по его личику.
— Иди сюда, сынок.— Вересовский нарочно повторил слово «сынок».— Не бойся.
Мальчик стоял возле изгороди, не зная, что делать: идти ему или не идти к этому дядьке. И все же ласковое слово «сынок» придало ему смелости, и он, хотя и не очень уверенно, сделал шага два вперед. И тогда Вересовский сам пошел ему навстречу.
Они встретились и стояли по разные стороны изгороди. Вересовский обнял малыша за плечи, взъерошил ему волосы и, нарочито весело подмигнув мальчишке, как давнему знакомому, спросил:
— Ты что — из этой деревни?
— Ага,— мальчик кивнул головой.
— А зовут тебя как?
— Кузьмей.
— Как, как? Может Кузьма? Кузя?
— Нет, Кузьмей,— стоял на своем парнишка.— Так мама меня звала.
— А где же твоя мама? Еще спит, видимо? А ты что так рано поднялся?
— Нет у меня мамки.
— А отец?
— И татки нет. Как получила мамка письмо, как прочитала, что татку убили, в тот же вечер и сама утонула. Вон ее могилка, недалеко от нашей хаты, видите?
Вересовский почувствовал, как сжалось сердце, как большой давящий ком, завязавшись где-то внутри, подкатил под самое горло, остановился там и не давал дышать. Он чувствовал, что стали мокрыми глаза, и потому отворачивался, чтобы мальчишка не увидел этого.
Он не утешал сироту, ничего не говорил ему — разве можно тут что-нибудь поправить словами или утешениями?! — молчал и только гладил мальчика по русой головке. И ему было сейчас неловко за свой легкий, даже веселый тон, за то, что с Кузьмеем начал говорить слишком по-детски.
Потом, когда немного успокоился, сказал Кузьмею:
— Пошли, я тебя с нашими хлопцами познакомлю. Малый ловко перескочил через жердину, взрослый обнял
его за плечи, и они, как давно знакомые, пошли к дедовой фуре.
Видимо, дед Граеш поругал уже Мюда — тот как-то жался в стороне, старался не встретиться с командиром. И все же Вересовский поймал его за ухо.
— Вижу я, дед не выполнил моего приказа, не надрал тебе уши. Значит, придется мне самому свой приказ выполнять.
— Ага, нашелся пан эдакий,— злился и дед.— Молоком моется. Может, этого молока унь сироты в детских домах ждут, а он разливает, сорванец.
Мюд вырвался — Вересовский держал за ухо не крепко — и отбежал немного подальше, чтобы его нельзя было достать рукой.
— Ты не завтракал еще? — спросил Вересовский у Кузьмея, хотя хорошо знал и сам, что конечно же не завтракал.— Давай мы с тобой пока молока попьем.
Мальчик молчал, и капитан, повернувшись к Мюду, приказал:
— Принеси другую кружку да налей нам с Кузьмеем молока.
Мюд — нечто с пуд — быстренько нашел еще одну кружку, зачерпнул одной и другой из бидона молока и подал капитану — подавал издалека, на вытянутых руках, боясь, чтобы тот снова не ухватил за ухо. Одну кружку Вересовский передал Кузьмею:
— Пей, сынок.
Мальчишка взял кружку и, запрокинув голову, сразу же наклонил ее надо ртом. Вересовский смотрел, как парнишка пьет, и у него росла большая жалость к этому сиротке, которого еще полчаса назад он совсем не знал: Кузьмей хоть и торопясь, не дыша пил молоко, нетерпеливо наклоняя кружку — теперь только Вересовский понял, как мальчик голоден,— но пил он осторожно, бережно: ни одной капли не пролилось на землю. Не то что другие: как нагнет кружку — изо всех дырок течет.
Вересовский тоже нагнул свою кружку и, не передыхая, выпил молоко.
К ним, торопясь, бежала Марфа Матюжница. Она еще издалека заговорила:
— Пошли быстрее, Петрович, к нам.
— А что там у вас случилось? Может, на свадьбу зовешь?
— А чтоб на тебя дождь! Не смейся, я серьезно говорю: Анисим кончается.
Вересовский стоял и не знал, принимать эту новость всерьез или посмеяться над нею, и все же, хотя и видел, что Матюжница действительно чем-то напугана, пошутил:
— Совсем кончается?
— Совсем,— не поняла шутки женщина.— Кричит как резаный, ругается.
Вересовский и сам слышал с утра, что в той стороне, где стояли рядом Шкредова тачанка и фура Матюжницы, еще на рассвете, до восхода солнца, слышны были какие-то крики, но он не обратил на них особого внимания:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45