за долгие дни и годы войны очень соскучился по жене, сыну, по своему дому, который он, сельский учитель, поставил на краю деревни как раз перед самой войной.
В этом доме, где все еще густо пахло смолой, они с Летой прожили только один месяц. Месяц, который отсюда, с далекого расстояния больше чем в три года, кажется ему самым светлым и радостным. Жена, босая, простоволосая, осторожно (она была как раз на сносях, ходила второй надеждой; кстати, об этом ребенке он так ничего и не знал: ни кто родился — дочка, которую они так ждали, или еще один сынок; ни даже какое оно, это дитя,— чернявое, как жена, или такое же светловолосое, как он сам), мягко ступая по желтеньким, старательно вымытым половицам, счастливая, ходила по хате. Стены и потолок тоже были желтенькие, окон в доме он наделал много, а поэтому казалось, что в нем даже больше света, чем на улице: хата была переполнена солнцем, и каждая вещь, и каждый человек, что появлялся здесь, как магнит железные опилки, притягивали к себе лучи и начинали светиться каким-то сказочным, неземным свечением.
На память о тех днях ему остался небольшой снимок, который как раз тогда сделал фотограф-любитель, случайно заехавший на велосипеде в их Хорошевичи. Карточка немного потерлась, уголки в ней пообломались, и сама она в нескольких местах порвалась, но Вересовский, сделав аккуратненькие обложечки из какой-то попавшейся под руку голубой картонки, носил ее всюду с собой в кармане гимнастерки и доставал всегда, как только выпадала свободная минута: на передовой, в траншее, или в обороне, в блиндаже, или в госпитале, перед операцией.
Правда, на фотоснимке не было видно ни самого дома, ни того солнца, которое переполняло его,— фотограф взял крупный план, и поэтому две родные головки заслонили собой все на свете.
Лета счастливо смеялась. Она так прижала к себе маленького Данилку, так прильнула к его пухленькой щечке, что казалось: ему больно и вот-вот заплачет. Но Данилка, довольный, смеялся. Во весь свой беззубый ротик — ротика, по правде говоря, не было видно, с фотографии смеялась только кругленькая темная дырочка, не светившаяся еще ни единым зубом. Зато открытая улыбка жены показывала почти все красивые, белые и ровные Летины зубы.
Волосы их — и Летины густые, пушистые расплетенные косы, и реденький, в завитках, еще не стриженный чубик Данилки — были в ярком сиянии: они лучились, словно солнце освещало их сразу со всех сторон.
Жена и сын так светло и беззаботно смеялись, что Вересовский, порой достав снимок на какую-то минуту и только взглянув на него, сразу спокойнел душой — даже на передовой, даже перед атакой. Этот их смех, будто талисман какой, заслонял его от пуль, от смерти и был ему как бы порукой, что после войны они обязательно встретятся.
И вот сейчас эта встреча была уже не за горами. Она приближалась с каждым днем, с каждым их переходом — от утра к полудню или от полудня, к вечеру...
Правда, он с самого начала понимал, что гнать столько скотины — около восьмисот голов! — по разграбленному, разрушенному, голодному, только что освобожденному краю, где еще продолжают шнырять разные уцелевшие пока банды, где по дорогам шатаются, скрываясь, недавние полицаи и другие гитлеровские прислужники, где в лесах затаились остатки немецких армий, где табунятся и стаями шастают осмелевшие и одуревшие от человечины
волки,— совсем не легкая прогулка, а тяжелая и даже очень опасная работа. И первая же ночь подтвердила это.
У них еще не было дорожного опыта, они пока не знали, что к чему, поэтому и луг для ночевки выбрали такой неудобный — вокруг него густо и тревожно шумели леса (тревогу эту они, правда, почувствовали ночью, потому что днем и деревья и кусты были спокойные и не вызывали никакой настороженности, страха), а сам довольно-таки просторный луг с двумя или тремя хуторами на нем выглядел большой поляной в пуще.
Обходя табун — кони и коровы паслись в нем вместе,— Вересовский в темноте едва не наткнулся на волков. Они, видимо, зарезали коня и сейчас тут же, на лугу, не отходя далеко, не боясь ничего и никого, рвали его: было видно, кактам сверкает, мельтешит множество огоньков, и даже слышно было, как щелкают острые волчьи зубы. Он подсознательно понимал, что коня уже не спасешь, и все же машинально выхватил пистолет и два раза выстрелил в самое скопище огней.
И тут же пожалел, что выстрелил.
Огней сразу увеличилось — волки, наверное, подняли морды и сейчас удивленно смотрели в его сторону: мол, кто это нашелся такой смелый, чтобы пугать их,— и Вересовскому действительно стало страшновато: из темноты кололись десятка три, не меньше, волчьих глаз.
Он сделал несколько шагов назад и тут же заметил: огни шли за ним. Он остановился — остановились и они.
Пошел быстрее — и огни, смелые и хищные, также пошли быстрей.
А что, если все они бросятся на него? Разве от них защитишься вот этой детской забавой — пистолетом? Он хотел уже закричать, позвать на помощь, но в горле пересохло, и он понял, что крика не получится. Да и так он, видимо, не закричал бы — командир должен сам выбираться из любой ситуации, подчиненные не должны видеть его страха, чтоб потом не смеяться над ним. Вересовский уже хотел повернуть назад и что есть силы — а может, не догонят? — бежать туда, где люди, где возы, но вдруг услышал, как за спиной потрескивает валежник.
— Где они? — спросил запыхавшийся голос.
Это был Щипи. В руках у него Вересовский заметил автомат. Вместе с парнем прибежал и Дружок. Он бросался под ноги, скулил и драл лапами землю.
— Ты что, не видишь? — прорезался голос и у Вересовского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45