..
Жеребенок был длинноногий, большеголовый, узкогрудый — на него смешно было смотреть, таким он казался нескладным. Вересовский будто сам себе заметил:
— Смотри, какой щуплый. А пуда с три, наверно, будет. Наблюдая, как жеребенок водит по траве мордочкой,
Шкред согласился:
— Да, не меньше. Так и носит ведь его кобыла почти год. Это же не какая-нибудь там крольчиха: и месяца не поносила, а уже на тебе, выкинула граммов с пятьдесят...
Лисавета попыталась было взять жеребеночка на руки, но Шкред не позволил:
— Погоди, не спеши. Надо, чтобы его вначале матка облизала. Оближет—значит, признает: свой.
— Ну хорошо, пускай оближет, а тогда я его к себе в фуру возьму.
— И этого не делай,— заперечил ей Шкред.— Испортишь коня.
Лисавета смотрела на него и не понимала — почему испортит? Шкред помолчал, а потом объяснил:
— Он ведь в твоей фуре век сидеть не будет. Пусть привыкает к ветру. Ему же на ветру жить. А ты беги в баню, а то и помыться не успеешь. Одна, видимо, и осталась...
— Нет, там еще Веслава моется. Она поздно вернулась: полуденное молоко в детский дом отвозила.
Кобыла немного полежала, потом повернула голову, увидела жеребенка, достала его языком и начала лизать — осторожно, заботливо, ласково.
— Ну, теперь пойдем,— сказал Шкред.— Теперь нам тут уже нечего делать. Где-то через часок он и сам, без нас, побежит.
Кончался день. И начиналась первая, незнакомая еще этому жеребенку, ночь.
11
Дороги, дороги, дороги...
Сколько вас, мощеных и шоссейных, булыжных и проселочных, насыпных и мокрых, запрудных, прошли они за это время вместе с табуном! Уже примелькались и стали привычными пейзажи вокруг них, уже привыкли все к пыли, которая, поднятая тысячами ног, всегда висит над дорогой, там, где они идут, уже сносилась обувь, в которой отправлялись в путь (августовских рос не выдерживают даже кирзовые сапоги), и теперь кто как может спасает ее: кто подшивает, кто просто связывает проволокой, лишь бы дойти— днем можно и босиком, но вот на ночь обязательно надо обуваться, потому что ночи в конце августа уже холодноватые.
И всюду, вдоль стен белорусских дорог,— страшное наследие только что отгремевшей здесь войны, неизлечимые раны, следы неутешного народного горя. Ехал ли он на телеге, задумчиво глядя вокруг, шел ли пешком за табуном, всюду видел спаленные до труб деревни; по выгрызенные гусеницами танков дороги в лугах, по которым те прошли только один раз — танки не ходят дважды по одним и тем же дорогам; изрытые, истоптанные ими поля — видимо, танкисты гонялись здесь за пехотой; перекопанные бомбами дороги, изломанные возле них деревья — может быть, именно на этих дорогах самолеты бомбили войска.
Табуны мертвых, обгорелых машин, пушки, танки, будто разбитые параличом, неподвижно стоят на наших полях, лугах и дорогах. Глядя на все это послесловие войны,
Вересовский думал: боже мой, сколько же разного железного лома терпеливо держит на своей груди наша многострадальная мать-земля!
Всюду ему пахло еще дымом и гарью, всюду казалось, что вокруг, разнесенные ветром, до сих пор слышны жуткие звуки войны: вой снарядов, скрежет танков, отрывистое, хромое, как спотыканье, «та-та-та-та» пулеметов.
Изрытые нивы, сломанные мосты, сожженные дома. И всюду — обгоревшие трубы, печи, что в хате такие ласковые и привычные, а сейчас, с раскрытыми ртами, среди голого поля, кажутся уродливыми и нелепыми.
И какой радостью светились его глаза, когда в поле зрения неожиданно попадали высокие бабки нажатой ржи или суслоны золотистого, только что связанного в снопы ячменя, когда он вдруг где-нибудь в деревне слышал заботливый стук топора, а потом видел и самого человека, который на пепелище рубил новую хату.
Вересовский уже не обращал внимания на пыль — шел и привычно дышал ею.
Кузьмей, привязав Зубного Доктора к его фуре, нетерпеливо подергивал вожжами, раз за разом нокая на лошадей.
Задумавшись, Вересовский прибавил шагу и нагнал деда Граеша. Дед шел неторопливо, держась рукой за грядку своей подводы. Шел и единственным зубом, который остался, как шутил Щипи, после «медосмотра» Зубного Доктора, нагрызал себе яблоко и потом мял эту мякоть деснами.
Справа от них была довольно-таки большая деревня, мимо которой они как раз проходили. Оба шли молча. Вересовский заговорил первый.
— Дед, расскажи про свою деревню.
— Про свою я тебе уже рассказывал,— недовольно отозвался дед,— а про твои Хорошевичи, ты же слыхал, я ничего не знаю.— Дед немного помолчал, а потом добавил: — Я же понимаю, что тебя унь своя, а не моя деревня интересует.
Они снова шли молча. Дед почему-то мало кашлял — не после бани ли это? Деревня уже кончалась — впереди стояло еще хаты три.
— Хочешь, я тебе снова про Вавулу расскажу? Про того Вавулу, который, встретившись, сразу спрашивает: «Курево есть?»
— Давай себе и про Вавулу.
— Так знаешь, что-то он было очень сильно захворал.
А жена его—как одурела все равно баба: в колдунов верила. Все ей кажется, что им колдуют. Говорит, что это Проська Денису Пилиповому передала свое колдовство. «Дурная ты,— смеюсь я,— колдунья же передает свое дело только перед самой смертью, а Проська ведь живая».— «Пускай себе»,— не верит она и все равно носит Денису сало, самогонку. Но не говорит прямо, чтоб отколдовал, а только намекает: «А моему Вавуле так уж плохо, так плохо, что не знаю и сама, кого и просить, чтоб вылечить его помог».— «Так пускай где какого дохтура или знахарку поищет». А она опять свое: «О не, Дениска, ему дохтур не поможет. Тут надо что-то другое искать».
Дед чуть поахыкал, но недолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45