Томочка кивнула головкой и крепче прижала к себе куклу. Женщины, что стояли и сидели вокруг, зашмыгали носами — вот-вот расплачутся. Вересовский не знал раньше
об этом Лисаветином горе, поэтому и сам слушал ее с тяжелой болью в сердце.
Сопел носом и Шкред, а потом зашевелился на телеге, кашлянул и прикрикнул на женщин:
— Ну, чего расшмыгались тут! Что вы, на похоронах каких, что ли? Мало вы еще наплакались за войну?..— Затем повернулся к председателю и улыбнулся: — Да и мы с тобой как-то не по-партизански говорим — всухую. Погоди, у меня там в возку где-то бутылка самогону была. Я сейчас...— Шкред слез с телеги и пошел к своей тачанке.
Как только он отошел, Щипи подсел к председателю.
— Расскажи нам, как дядька Анисим воевал.
— А что, он сам не рассказывал?
— Нет. Сколько ни просим — ничего не говорит. Мы уже и сомневаться начали, а настоящий ли он партизан? Мюд болтает, что Шкред только коней лечил, да и все...
— Вы что, карапузы! — рассердился председатель.— Да знаете ли вы, что вашего Шкреда все немцы в округе боялись? Как только услышат одно слово «Шкред», кто куда разбегались. За его голову тысячу марок обещали. Портреты его всюду висели. Такого отважного партизана надо еще поискать. А они — «коней лечил»... Видишь ты их, «коней»...
Председатель умолк, задумался, будто возвращаясь в недавнее прошлое, а потом, подмигнув мальчишкам, заговорил снова:
— А однажды ваш Шкред даже с гебитскомиссариатом поговорил. Заняли хлопцы один гарнизон немецкий, а тут как раз телефон зазвонил. Шкред взял трубку и слышит — женский голос пищит: «С вами сейчас будет говорить гебитскомиссар. Кто у телефона?» — «Шкред у телефона»,— отвечает. «Кто ест такой Шкред?» — «Партизан». И сразу же на том конце провода визг, крик. Он и положил трубку. А потом долго сожалел, что не поговорил все же с гебитскомиссаром, не сказал ему пару тепленьких слов...
От своей тачанки с бутылкой в руках возвращался уже Шкред. Не дойдя несколько шагов, он, услыхав конец разговора, сморщился, как будто от зубной боли:
— Бросьте вы эту войну! Неужели она вам, мальцы, за столько лет не надоела? Как только где соберутся, как только присядут, так и пошло: война да война. Неужели у вас не о чем говорить? Сейчас нам уже, если целы
остались, о другом надо думать. Вон землю надо пахать, чтоб озимые посеять, вон хаты надо строить, сеялки готовить, плуги ремонтировать. А вы — война, война...
Он долго доставал тугую, скрученную из пакли затычку, наконец вытащил зубами и, не выпуская ее изо рта, налил в две кружки, которые принесла Матюжница вместе с немудреной закуской: отварное мясо, кусок сала, хлеб, соль, луковица...
— Выпей вот с моим другом,— подал Шкред кружку Вересовскому.
— Пей, Анисим, сам. Твой гость, ты его и уважь сначала.
— Тут тяжело разобраться, кто чей гость: он мой или я его.
Они чокнулись, выпили, начали закусывать. Шкред бросил затычку в кусты, понимая, что она больше не понадобится,— одну бутылку такой оравой нечего и пить. Он снова налил в кружки, обе подал Вересовскому, сказал:
— А с кем выпить, ты, малец, выбирай сам. Вересовский выбрал Лисавету и выпил с нею — за все доброе после войны. Лисавета сморщилась, отщипнула, чтобы закусить, крошку хлеба и посмотрела на Матюжницу:
— Что это ты, Марфа, отрезала ломоть — как украла все равно.
Шкред налил снова и, поставив бутылку, повернулся к Масаловичу:
— Ну, а много ли у тебя, товарищ председатель, борон, плугов, сеялок?
— Немного соберем, а немного сами сделаем. У нас кузнец — во! Сам все мастерит. Руки у него золотые.
Неподалеку заревела корова, и председатель повернул в ту сторону голову.
— Вот стадо у нас маловато. Но мы коровник просторный начинаем строить. И коней у нас немного есть. Только хорошего человека на зоотехника нет пока.
Председатель помолчал, а потом, немного отодвинувшись, положил руку Шкреду на плечо и повернул его лицом к себе:
— Слушай, кажется, ведь и ты до войны ветеринаром был? Давай, приходи к нам зоотехником. Пригонишь свой табун — и к нам, в Гороховичи. А?
— А что ты думаешь? Может, и правда вернуться? Мы бы с тобой, малец, такое племенное дело завели, что к нам бы экскурсии со всего района ездили.
— Ну, так что — согласен? — председатель подмигнул ему, а Веслава пошутила:
— Может, мы, дядька Анисим, и не погоним дальше своих коров, а оставим их тут, в Гороховичах? Вот вам и будет с чего племенную ферму начинать.
— Брось, девка, шутить. Коров надо гнать туда, куда положено.— И повернулся к председателю: — А вот пригоним на место стадо, тогда и видно будет. Словом, я не отказываюсь от твоего, Масалович, предложения.
Шкред задумался.
— А какое, мальцы, у нас до войны племенное дело гремело! — заговорил он снова.— Лучших жеребцов, чем у нас, нигде больше не было. Бывало, весною, чтобы выявить, какие кобылы как раз в охоте, выведем своих пробников и минут десять — двадцать водим их перед кобылами. А они, мальцы, все один в один. Ну, кобылы, те, что в охоте, видим, начинают волноваться — аж места себе не находят. Так это еще только пробники. А какие у нас, мальцы, жеребцы-производители были! Скажем, наш Градус. Когда объезжали его, ей-богу, мальцы, не вру, втроем около жеребца ходили: один держит за повод, а двое запрягают. Да и в упряжке два конюха вели, занузданного, за уздечку, а третий слегка вожжами шевелил, чтобы приучить его к упряжи. Бывает, что жеребец застоится, ожиреет, вялый сделается. Нет, мы своему Градусу жиреть не давали — на легкие работы его постоянно брали. Он у нас завсегда был такой гладкий, подтянутый. Спортсмен! Кобылы, как увидят, сразу падают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45