У него у самого первого в хате и лампа появилась. Со всей околицы люди приходили поглядеть, как эта нечистая сила светит, что в хате и без углей, и без лучины светло. А потом дед и новую, получше той, первой, хату поставил, и ворота во двор крепкие дубовые навесил, чтоб на замок запирались. Замок, хорошее дело, замкнет, ключ в кисет с табаком положит — и пошел себе, куда хочет.
Между Шкредом и Мюдом тихо лежал Дружок — будто и он слушал и понимал, о чем говорят.
Шкред, сухой и даже жестковатый человек, на редкость любил все живое на земле — от лошади до муравья. Особенно любил Анисим собак — те, как будто понимая это, всюду липли к нему, а он и сам никогда их не обижал и никому другому не давал даже ногой топнуть на которого.
Эта его любовь к собакам имела свою причину.
Сразу же после революции Шкред, молодой еще парень, активный комсомолец, придумал лыжный кросс «Долой попов и богатеев!». И почему-то захотелось провести этот кросс через реку, по льду, который уже, как ему казалось, был крепким. Несмотря на то что богатеи проклинали молодого безбожника, а попы молились, чтобы он утонул, кросс удался. Только где-то уже около финиша лед проломился — и Шкред одной ногой угодил в воду. И отморозил пятку. Она гноилась и гноилась, выболела до самой кости и все никак не заживала. В деревне уже поговаривали, что подействовало поповское моленье, но он знал, что и моленье и молитвы тут ни при чем, что в его беде виновата только ледяная вода. Тогда ему посоветовали приобрести собаку. И она скоро зализала рану. Пятка затянулась, зажила. «От, мальцы, и жалел я тогда свою собаку — вместе с собой есть сажал за стол,— вспоминал про то давнее Шкред.— А когда она померла от старости, я, честно вам, мальцы, говорю, даже плакал. С того времени всех собак жалею...»
— Дядька Анисим, так мы же вас про войну просили рассказать. Про ваши героические дела. А вы про своего деда, про собак все рассказываете.
Шкред перестал гладить по шерстке Дружка, но руку с его спины не убрал.
— Про войну, про войну,— передразнил он Мюда.— Я вон, как из блокады выходили, кожух испортил. Был у меня такой длинный, сыромятный. Наш один связной сделал мне. Я походил в нем день по снегу, так он снизу весь намок, растянулся до самых пят — даже ноги стали путаться в полах. Выработка, видимо, совсем плохая была. Тогда я взял складной нож, а он у меня острый-острый был, и кружком, кружком — чик-чик-чик — обрезал его аккуратненько снизу. Назавтра, как высох, вижу я, мой кожух мне только под мышки — как будто жилетка какая, аж грудь сжимает, так ссохся. И я в нем как ребенок какой. Снял его, на сук повесил и пошел. А вы, мальцы, говорите «война»...
Вересовский не понимал, зачем Шкред об этом рассказывает. Он знал, что его заместитель не любит вспоминать о войне, не хочет хвалиться своим партизанством. И не потому ли в отряде начали поговаривать уже, что Шкред, мол, ветеринар, мало воевал — а разве много расскажешь о том, как ты холостил партизанских жеребцов? Он и сам слыхал, как ребятишки спорили однажды по поводу Шкре-дова партизанства; Щипи говорил, что тот и правда, наверное, совсем не стрелял, но Мюд не соглашался с ним: нет, дядька Анисим — боевой партизан, а ничего рассказывать о войне не хочет, потому что она ему надоела...
Женщины стояли поодаль кучкой и молча слушали Шкреда. Они только что подоили коров, и еще свежо пахли парным молоком.
Тут же, возле костра, был и Кузьмей. Вересовский заметил мальчишку только тогда, когда он принес охапку хворосту и бросил его в огонь: пламя сначала немного потускнело, уменьшилось, но в ту же минуту с новой силой рванулось ввысь. Подумал, что Кузьмей как-то очень быстро вжился в их семью — будто он шел с ними с самого начала.
Кузьмею отдали Зубного Доктора. Этого коня запрягал иногда дед Граеш в свободную телегу, чтобы побыть немного одному, без ребят: те, случалось, так разбалуются в фуре, так расхохочутся, так начнут толкаться, что он тогда никак не может их успокоить. Но после того, как у них вышел конфликт,— конь выбил деду два зуба, оставив ему на развод всего лишь один, последний,— старик отказался от этого, как он говорил, разбойника, а мальчишки тут же прозвали коня Зубным Доктором.
Когда Вересовский отдавал коня Кузьмею, дед Граеш возмущался:
— Ты что это разбойника ребенку отдаешь? Хочешь, чтобы он его убил?
— Не бойся, дед. Это Зубной Доктор, видимо, твой злой табачок невзлюбил. Потому и брыкался. А так он тихий, смирный. С Кузьмеем они будут дружить.
И действительно, у Кузьмея с Зубным Доктором не было никаких хлопот, если не считать одного: как только мальчишка садился на коня, тот низко наклонял голову, и Кузьмей, не успев даже оглядеться, оказывался на земле: скользь! — и все.
Но на это никто особо внимания не обращал — лишь посмеивались, ибо со стороны казалось, что Зубной Доктор делает это только для того, чтобы позабавиться с Кузьмеем.
А дед Граеш теперь запрягал, когда надо было, молодую, но очень спокойную кобылу, которая, как и тот украденный Щипи конь, была вся седая.
— Вам, сорванцы, только война. А вот знаете ли вы, сколько конь груза везти может?
Ребята молчали.
— Не знаете? Видишь, не знаете. А почему не спрашиваете? А я вам и ответил бы: по плохой, грязной дороге с выбоинами конь может везти на телеге, если у нее железный ход, груз, равный половине своего веса. По укатанной — в полтора-два раза больше, а по асфальту в три-четыре раза тяжелее своего веса. А вам все войну подавай.
Вересовский снова заметил, что Шкред о конях говорит как по писаному.
—А если вы, мальцы, про войну хотите,— повернулся Шкред в его сторону,— то попросите Вересовского, он вам расскажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45