— Там,— ответила старая и рукой показала в сторону бывшей колхозной конюшни.
— А дети где?
— Тоже там,— и тетка Улита снова махнула в ту же самую сторону рукой и заголосила: — Все там. Всех там в конюшне сожгли. И Авмен мой там. Одна вот я, Степанка.
за всех живу, одна я и осталась.— Она закрыла лицо фартуком и зарыдала еще громче.— А твоя Лета, как уже конюшня начала гореть, выкинула через окошечко детей. На Данил-ке уже и рубашечка горела, а девочка так еще и живень-кая была. А они, звери, их за ножки и назад в огонь бросили...
Он ничего не говорил. И не плакал. Глаза у него были сухие, их даже резало, как будто в них насыпали песку. Вересовский и сам хотел заплакать, понимал, что так было бы лучше, что, выплакавшись, ему бы, может, полегчало, отлегло бы от сердца, но не мог — слез, чувствовал, не только у него в глазах, но и во всем нем не было: он пересох, как река от жары.
Тетка Улита голосила, а ему почему-то казалось, что это плачет не она, а та женщина, которая встретилась ему перед лесом и которая первой открыла жуткую правду его Хорошевичей: только ему было непонятно, почему она где-то бросила свою вязанку и пришла сюда, на это пепелище, с мешком рвать траву. Догадывался, что это уже был какой-то бред, и потому старался думать о чем-то другом, чтоб не сойти с ума.
Под теткины рыдания он внимательно рассматривал свое пепелище, припоминал, где были окна в хате, двери, где стояла печь, какие были стены, крыша, какие наличники над окнами — как будто вот сейчас, сразу же, собирался на этом же месте строить новую хату...
— Ну, пойдем, пойдем уже, Петрович,— послышалось с другой стороны, от дороги, и он, повернувшись, увидел за своей спиной деда Граеша. Тот закашлялся и, еще не откашлявшись как следует, снова всунул в рот самокрутку — видимо, ему неловко было тут, на пепелище, кашлять громко, во всю силу и он надеялся так остановить кашель.
Дед был не один. Поодаль, на невысоком пригорке, как тогда, при дороге, подобрав под себя ноги, сидела Клава Лапуркова и смотрела в их сторону, а на возу стоял Кузьмей и держал готовый самолет, который, казалось, вырывался из его рук — пропеллер так крутился на ветру, что даже здесь было слышно, как он гудит.
— Дед,— сказал Вересовский и не узнал своего голоса: такой он стал незнакомый, хриплый, чужой, будто говорил кто-то совсем ему неизвестный.— Ты знал обо всем этом?
Вересовский выделил слово «это», хотя и так было понятно, о чем он говорит. - Граеш, словно соглашаясь с ним, кивнул головой, но ничего не ответил, только затянулся и молча выпустил дым на лопухи.
Вересовский и без ответа понял, что дед все знал. Поэтому охотно рассказывал ему про Каменные Лавы да Пискунище и очень злился, когда он просил старика вспомнить что-нибудь про его Хорошевичи...
— Ну, так пойдем унь,— снова повторил дед Граеш.
— Куда? — поднял на него красные глаза Вересовский.— Я пойду к своим, поговорю с ними,— и показал рукой в ту сторону, где была когда-то конюшня.
Ветер усилился. Солнце заходило. На ночь на теплую еще траву выпадала обильная, холодная и крупная, как слезы, осенняя роса.
Вересовский опустил глаза и медленно, осторожно, как будто по минному полю, в полный рост шел по этой росе туда, куда садилось солнце, где до войны была конюшня, ставшая братской могилой для целой деревни, где навсегда остались самые дорогие ему на этой земле люди — жена, сын, дочка.
Сейчас он люто ненавидел пламя. Ему казалось, что он никогда не примирится с огнем и никогда не сможет спокойно смотреть даже и на маленький костер, на искры над ним.
Огонь и искры сейчас были его заклятые враги.
За ним все еще голосила тетка Улита, тихо, не шевелясь сидела на пригорке Клава Лапуркова, сдержанно кашлял дед Граеш и настойчиво гудел пропеллер Кузьмеева самолета, который, желая лететь, рвался из окрепших в дороге рук мальчишки.
— Жена, ну скоро ли ты? Что ты там, Клава, долго так возишься? Не придумывай ты никаких лакомств. Неси, что есть, ставь на стол, да и погомони пока с нашим гостем, погляди, каким седым дедом Шкред сделался, а я сбегаю за Кузьмеем — он же только что из Орши вернулся, я слыхал, как его машина гудела. Пускай и сынок посидит с нами, чарочку подымет. Нам ведь есть что вспомнить и есть о чем поговорить.





1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45