мол, в дороге, живя одной семьей, у людей всегда найдутся причины, чтобы поссориться.
Но, поняв, что Шкреду и в самом деле, видимо, плохо, Вересовский успокоил женщину:
— Хорошо, хорошо, пошли посмотрим.
И, уже догоняя Матюжницу, попросил деда Граеша: — Пойдете завтракать, обязательно возьмите с собой Кузьмея.
А мальчишке снова подмигнул, как своему давнему знакомому:
— Ты тут знакомься. Я скоро вернусь. Но скоро вернуться ему не удалось.
Шкред лежал не в своей тачанке, а в фуре Матюжницы и уже не кричал на чем свет стоит, а только стонал.
Здесь же, возле телеги, была и Веслава. Она подтыкала под Шкредову бритую голову зеленую отаву, отчего лицо его тоже казалось зеленым, пробовала накрыть его каким-то одеялом — словом, суетилась без толку, не зная, что надо делать, чтоб полегчало человеку.
— Зачем ты его накрываешь? — поздоровавшись, посмотрел на Веславу Вересовский.— Его же, может, наоборот, раскрыть надо.— И, повернувшись к Шкреду, спросил: — Так что это ты тут расстонался?
Но Шкред вместо ответа спросил сам:
— А ты слыхал, малец, что Щипи еще одного коня угнал?
— Со Щипи я разберусь сам. Я спрашиваю, что с тобой?
— Со мной? — как будто обидевшись, переспросил Анисим.— Живот болит. Видимо, мои раны пооткрывались.
Шкред сжал зубы, закрыл глаза, замолчал, лицо его еще больше вытянулось—наверное, как раз подступила самая боль. Через минуту, похоже, отпустило, и он снова заговорил:
— Это же вчера Марфа с фурой перевернулась. А я один поднял фурманку, на колеса снова поставил. Вот, видимо, рубцы мои и поразошлись от натуги.
— Покажи, что там у тебя разошлось.— И, не ожидая Шкредова согласия, Вересовский сбросил с него одеяло, которым Веслава только что накрыла больного, поснимал разные примочки, какие ставила ему скорее всего Матюжница.
Шкредов живот был весь в рубцах. Рубцы распухли, покраснели, некоторые даже гноились — как будто нарывали вновь.
Вересовский провел по ним рукой — Шкред только напрягся — и увидел, что и Веславина рука вслед за его гладит те же шрамы. Девушка вела по ним так осторожно, с такой лаской, что ему это даже не понравилось и вдруг — нелепо и дико! — почему-то захотелось, чтоб не, Шкред, а он сам лежал и стонал сейчас в фуре, чтоб это у него, а не у Шкреда, открылись швы и чтобы его, а не, Шкреда, ласково гладила Веслава.
Он разозлился на девушку и понял, что ревнует ее, как жену.
Для него это было неожиданностью. Кстати, у человека все случается неожиданно: любовь и ревность, злоба и радость.
Помнится, как еще в медсанбате он — так же неожиданно для себя — понял, что радость может быть не только тогда, когда ты переполнен счастьем, но и тогда, когда видишь, что твоя беда в сравнении с другими мелочь. Однако такую радость носишь в себе, как зубную боль, как осколок, и тебя все время точит сомнение: шельмец же ты шельмец, это же только подумать — радуешься, что человеку больнее, чем тебе!
Он даже с какой-то злостью, будто вопреки Веславиной нежности, крепче нажал на шрам.
— Что ты делаешь, дьявол! — закричал на него Шкред.— Силу свою показываешь, что ли?
Вересовский, как впервые, увидел его уши — большие, оттопыренные, они странно торчали с обеих сторон голой головы и напоминали ему тарелки довоенного радио.
— Погоди, погоди,— будто прислушивался к чему-то Вересовский.— Кажется, я твою, Аннсим, болезнь понял,— и еще раз провел по шраму.— Вот, и снова колется... Капитан немного подумал и обрадовался:
— Вон оно что! Это у тебя, Анисим, твои осколки выходят. Вот раны и пораскрывались снова, чтобы выпустить их.— И, повернувшись к Матюжнице, весело сказал ей: — А ты говоришь, что он кончается. Теперь уже не помрет, жив будет твой Анисим.
Вересовский только сейчас заметил, что вокруг фуры стоят почти все женщины — будто ждут чего-то.
— А вы что, бабы, сюда, как на митинг, сбежались? — прикрикнул он на них.— Идите коров доить, а то уже и в дорогу пора, а вы, рты разинув, стоите.
Бабы, звякая ведрами, подойниками, пошли к стаду, а Шкред, который, вероятно, принял диагноз Вересовского, перестал стонать и сказал ему:
— А ты, малец, бери мой возок и езжай впереди. Через некоторое время на дороге затарахтела Шкредова тачанка — жеребец, хорошо подкованный, шел легко, пружинисто.
Это Вересовский поехал искать, кому отдать утреннее молоко, и заодно выбрать хороший травянистый луг, где весь табун может остановиться в обед на отдых.
7
— Дед, все мы с тобою не можем как следует поговорить. Все некогда,— то я спешу, то ты занят.
Дед Граеш, должно быть, ничего не услышал и, рупором приложив руку к уху, переспросил:
— Что? Что ты говоришь?
Вересовский сидел на дышле, как на лавочке,— другим концом дышло лежало на пеньке. Капитан подвинулся, взял деда за руку и посадил рядом с собой.
— Я говорю, что нам погомонить надобно,— уже громче сказал он.
— А о чем же мы с тобой гомонить будем? —услыхал наконец дед.
— Рассказал бы ты про наши места, про мои Хоро-шевичи.
Вересовский знал, что дед жил где-то совсем близко от его деревни, но на разговоры, как командир ни расшевеливал, старик не поддавался. И сейчас Граеш замахал руками:
— Откуда мне знать про твои Хорошевичи? Я ж никогда не был в них. Слыхал только, что где-то есть такая деревня.
Дед закашлялся. Ахыкал он долго, а когда кашель прошел, сказал:
— Ты у меня про мое Пискунище спроси. Вот там я всех знаю — и как кто ходит, и как кто говорит...— Дед задумался.— Или, скажем, о Каменных Лавах спроси, где Вавула, мой одногодок, живет. Мы будем через них проходить, я тебя с ним познакомлю. Интересный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45