Дружок насторожился, навострил уши и прислушался.
— А в нашей зоне немцы полицая повесили,— вдруг заговорил о войне и Шкред.— И за что бы вы, мальцы, думали? Он гнал самогонку на свадьбу. А немцы приехали, видят: много этой самогонки. Значит, партизанам. Взяли и повесили. И написали на фанерке: «За изготовление самогона для партизан».
— Вот дураки,— пожал плечами Мюд.— Они должны были бы самый лучший свой крест дать ему за то, что партизан спаивает. Какие же из них, пьяных, вояки?
— Дали, дали ему крест,— задумчиво добавил Шкред.— Вернее, полкреста только дали — виселицу...
Как и Дружок, к чему-то прислушивался и Мюд. Он потянул раза два носом воздух и сказал:
— О, где-то близко дед Граеш ходит.
— А что тебе дед Граеш? Завел одно: дед да дед. Сами вон гомонят, а деду уже и постоять нельзя с вами?
Граеш вышел к огню не один — рядом с ним шла Лисавета: наверное, уложила спать свою малышку, а сама — сюда, чтобы и других послушать, и самой поговорить.
— Я ничего,— начал оправдываться Мюд.— Я говорю только, что вашим ершистым табаком запахло.
Лисавета, увидев, что мальчишки, разогревшись у огня, уж очень усердно чешутся, сразу же направилась к ним:
— А чего это вы, хлопцы, тутака скребетесь? Не завелись ли у вас какие свербуны? Так не стесняйтесь, снимайте сорочки да в пламя их и стрясите. Вот лопаться будут, как бомбы. А то ж, ей-бо, такие угли зря пропадают.
Она не дошла до ребят, стала у огня и выставила руки к пламени.
— У нас вот и в партизанах, как только, бывало, хлопцы
начнут чесаться, мы санобработку проводим. Нажарим- баню — и туда их. Они как поснимают свои сорочки, как побросают на горячие камни, вот треск стоит, ей-бо, аж около бани и то слыхать.
Лисавета, уже замужем, уже имея дочку, загорелась вдруг учебой, перед самой войной окончила фармацевтические курсы — «экзамены, ей-бо, под бомбами уже сдавали» — и в партизанском отряде была медицинской сестрой.
— Ну, с педикулезом нам справляться было нетрудно,— говорила она, по-научному называя обыкновенную завшивленность.— А вот с коростой было, ей-бо, хоть ты плачь. Толом ее выгоняли. Да и раненых же ну совсем нечем было лечить. Разобьем какой фашистский гарнизон, тогда лекарствами немного и разживемся. А так дождевую воду собирали, снег таяли—дистиллированной ведь не было. Нагреем ее немного в пробирке и, ей-бо, промываем раны. И поверите ли, ничего не брало. Никакая зараза не приставала. В таких уже, казалось, антисанитарных условиях операции делали, а никаких гангрен не знали.
После освобождения она хотела идти на фронт — домой-то чего торопиться, мужа дома нет: схоронила в первую блокаду,— но ее не взяли — какой там фронт с малышкой!
Лисавета подошла к ребятам, силой попробовала снимать с них сорочки — то с одного, то с другого,— но те не давались. Шкред, как-то странно оскалившись, смотрел на эту возню, а потом засмеялся:
— Ты смотри, Лисавета, только самих мальцов в огонь не столкни.
Дружок все еще настороженно, напряженно, как и раньше, смотрел в ту же самую сторону — значит, и тогда он прислушивался не к шагам деда Граеша и Лисаветы, шедших сюда, а к голосу Щипи, который доносился до него от табуна. Он и сейчас, как только услышал, что мальчишка заговорил громче — то ли запел песню, то ли так, дурачась, закричал на коня — не выдержал, подхватился и, выскользнув из-под Шкредовой руки, что есть силы побежал отсюда, где ему было тепло возле огня и уютно среди людей, побежал стремглав в темноту, на голос своего друга — как будто выручать того из какой-то беды.
Пошел и Вересовский. Он думал, что, как не заметили его прихода, так никто не увидит и исчезновения. Но стоило только ему отойти несколько шагов от костра и
слиться с темнотой, как сразу же услыхал за собой смех и приглушенный говор Матюжницы:
— Побежал, видимо, к Веславе. Боится, что Щипи может ее отбить.
— Нет, он другого боится,— заперечил Шкред.— Вере-совский самой Веславы боится. Ее темного прошлого боится, а потому и убегает от девки.
— Брось ты, убегает,— Матюжница заговорила громче.— Он, наоборот, бегает за нею. Вы же, мужчины, все такие: пока пух в решете поднять можете, все к девчатам да к молодухам лезете...
Он хотел было остановиться, послушать, что еще скажут о нем у костра, но ему вдруг стало неловко за самого себя — подслушивает, точно мальчишка,— и он решительно пошел глубже в темноту.
Вересовский понимал, о каком темном Веславином прошлом говорит Шкред...
Однажды утром, очень рано, ни свет ни заря, в Веславину деревню налетел хапун. Хоть Вересовский и не был в оккупации, хоть он и не видел, как белорусскую молодежь хватали и силком отправляли в Германию, все же по рассказам очевидцев он знал, что это такое, хапун.
Гитлеровцы с помощью своих прислужников-полицаев, которые знали, в какой хате подросли парни и девушки, похватали где кого нашли и согнали к сельсовету: там уже стояли громадные, крытые брезентом машины. Весла-ву, как она рассказывала сама, стащили с полатей в хлеву— там, на жердях, была сложена прошлогодняя солома, и девушка притаилась в ней. Но фашисты искали тщательно, они долго пороли солому, потому что знали — в этом доме должна быть девушка. И наткнулись на нее штыком, за-гергетали, чтоб слазила. Веслава, боясь, что они начнут стрелять в солому, выбралась из своего тайника, спустилась вниз.
Ее и еще одну девушку фашисты уговорили спеть и сплясать перед отправкой — пообещали, что за это не повезут их в Германию, а по дороге ссадят с машин. «Дура, пой,— уговаривал ее и староста.— Отпустят ведь». И она пела, плясала с частушками, которые знала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45