— Ты что, малец? Такого племенника? Ты ж только посмотри, какие у него рога — хоть вилы делай. А как траву щиплет — словно языком косит. Конечно, съесть его не трудно. Но ты понимаешь, что это не простой бык? Понима-
ешь, как он на развод нужен там, у нас? Где все голодно и голо. Его ведь люди растили, надеялись, а ты зарезать хочешь...
И только когда бык, стесав о шоссе свои копыта аж до мяса, до крови, совсем уже не мог идти — падал на колени и глухо стонал, Шкред согласился его выбраковать.
Вересовский видел и сам, что коней в табуне все меньше и меньше, но понимал, что и этот, краденый, ничего не поправит. Поэтому он, приведя Сивого в табун, попросил Любу Евик — она была сегодня в дозоре,— чтобы спутала его, а сам пошел к мальчишкам, которые все еще обедали. Им подносила, что просили, Лисаветина малышка, и Вересовский не удержался, чтобы не погладить ее по русой головке:
— Вот какая у нас сегодня хозяюшка хорошая. Девочка, как взрослая, застеснялась и опустила глаза.
— Ей-богу, Петрович, никак хлопцев не накормить,— улыбнулась Лисавета.— Во проголодались.
Вересовский подсел к хлопцам, молча сидел и ждал, когда они кончат есть.
Краденый конь, как только от него отошли люди, сразу же повалился в отаву и начал кататься. Он подымал ноги все выше и выше, стараясь перекатиться на другой бок. Но раскачка была, наверно, небольшая, и он падал все в ту же примятую траву... Наконец он перевернулся через хребет и с наслаждением начал тереться боком о землю — ему, потному, было это, видимо, очень приятно. Вересовский кивнул головой на Сивого и сказал:
— Так расскажите хоть, где вы, черти, этого коня украли.
Мальчишки внимательно посмотрели на него — не сердится ли? — но, не увидев на его лице злости, успокоились.
— Да возле одного хутора пасся.
— Спутанный?
— Ага.
— Так вы на спутанном и ехали? — нарочно, чтобы расшевелить ребят, спросил Вересовский.
— Что вы,— улыбнулся Щипи.— Распутали.
— А страшно было красть,— признался Мюд.— Ветер шумит, деревья скрипят, собаки брешут, а нам все кажется, что дверь в хате открывается.
— А хата хоть хорошая была?
— Да нет! Стреха какая-то дырявая, окна маленькие.
— Как вы думаете, кто в этой хате живет?
— Видать, какой-нибудь дед старый,— усмехнулся Мюд.
— Или какая вдова горемычная, у которой на фронте или в партизанах мужа убили,— добавил Вересовский и сразу же посерьезнел, посуровел.— Костик,— повернулся он к Щипи,—ты уже наелся? Сыт? Ну тогда вот что. Пока мы еще недалеко отошли, садись на украденного коня и гони его снова на хутор. Спутаешь там — и назад. Только не задерживайся нигде, быстрее нас догоняй.
Шипи молча, долго и внимательно смотрел на него, а потом спросил:
— А Шкред?
— Иди-иди, я тебе приказываю. И возьми с собой другого коня. Украденного спутаешь, а на этом сам вернешься.
Щипи нехотя поднялся с травы, отряхнул со ш нов крошки и медленно пошел к табуну. Вересовский смотрел вслед мальчишке и не мог понять, доволен он сам или недоволен этим своим решением.
Достал портсигар с махоркой, газетку, сложенную книжечкой, и начал крутить папироску. Неровно рвалась бумага, просыпался табак — он еще не научился это хорошо делать одной рукой, но все же кое-как скрутил цигарку, она получилась кривобокой, толстой, некрасивой, и с наслаждением закурил.
4
Гривы и копыта, рога и хвосты. Скрип больших пароконных фур и повозок. Табун, который разминулся с войной, растянулся по дороге и сейчас спешит на восток. Ноги, ноги, ноги. И пыль, пыль, пыль, от которой никуда не денешься, нигде не спасешься: она и за воротником, она и в сапогах — будто нарочно кто насыпал в портянки.,— она и во рту, как песок, скрипит на зубах.
За долгое время непрерывного пути все это настолько стало привычным, примелькалось, намозолило глаза, что даже ночью ему уже снится все та же дорога, те же гривы и копыта, хвосты и рога, все та же пыль — будто день продолжается и ночью. Вересовский просыпается тогда, долго глядит в холодное августовское небо, которое от крупных, ярких и близких, хоть бери их рукой, звезд кажется еще более холодным и низким — будто оно висит над самой фурой,— и ему словно всерьез не верится, что сейчас ночь, что вокруг темно и нет того жаркого, знойного солнца, которое во сне только что так грело ему плечи.
И сегодня, при закате, солнце так палило в спину, что под нагретой гимнастеркой образовались даже капли пота. Но предосеннее солнце, хотя оно и кажется колючим, все же греет только с одной стороны, только там, куда попадают лучи, а в тени его как будто нет: отвернешься спиной от солнца и сразу же почувствуешь под гимнастеркой холодок — будто бы одежда и не была только что такой горячей, что об нее, казалось, можно ожечься.
Табун утомленно шел по дороге — понятно, утомились не только люди, но и скотина, которую вдобавок ко всему донимали еще и болезни: мокрец, опой, простуды. Людям было немного легче — люди хоть знали, куда и зачем они идут. Скотине же было непонятно, зачем эта долгая и утомительная дорога, когда вдоль нее трава, которую можно спокойно, не торопясь щипать, и поэтому многие, едва увидев ядреную и неистоптанную отаву, нетерпеливо поворачивали в ту сторону головы и уже пробовали свернуть к ней, но, остановленные строгими, охрипшими окриками, снова послушно возвращались в пыль, что облаком висела над дорогой, и снова шли вперед, понурые и безразличные.
Шли они в основном днем.
По утрам, часам к шести, коровы наедались и переставали щипать траву, их доили и сразу же отправлялись в путь. Шли, покуда не уставали, а затем останавливались на отдых, на обед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45