другая девушка пустилась даже вприсядку, а немцы стояли вокруг, сыто смеялись и снимали все эти танцы на кинопленку: мол, вот как белорусская молодежь радуется, что едет в великую Германию. После этого «концерта» их также силком, толкая в спину, посадили в машину — Веслава думала,
они это делают нарочно, чтоб другие не догадались, что их собираются отпускать, и не начали бунтовать. А в том, что их отпустят, девушка и не сомневалась — они ведь, понимаете, договорились. Даже матери, которая вместе с другими женщинами принесла ей кое-что в дорогу, она крикнула: «Не плачь, я скоро вернусь»,— и не взяла у нее узелка.
Но машина не остановилась, никто и не думал ссаживать их. Когда Веслава стала протестовать и требовать от конвоиров, сидящих по краям с карабинами на взводе, чтобы те остановили машину,— мол, меня должны отпустить, мол, мы же договорились,— те только загоготали и, что-то гергеча между собой, смотрели на нее как на сумасшедшую, показывали в ее сторону пальцами.
Так она оказалась в Германии. И оттуда Веслава также писала домой, в свою родную деревню, письма, в которых лгала, как ей и всем, кого вывезли, там хорошо: как они богато живут, как красиво одеваются, вкусно едят, как веселятся — теперь она уже не надеялась, что ее отпустят или помогут ей в чем-то, а писала под диктовку фашистов все, что они хотели, потому что знала, если откажется, ее тут же расстреляют: им нужна была бесплатная рабочая сила, и они не останавливались ни перед чем, лишь бы только получить новых рабов и рабынь.
И вот теперь, понимая,что она, глупая,наделала, Веслава боялась возвращаться в свою деревню. Своим «темным прощлым» и своими сомнениями девушка поделилась еще в начале дороги с Матюжницей, которая почему-то показалась ей самой искренней и с которой Веслава даже было подружилась. Матюжница же ее тайну разнесла чуть ли не по всему лагерю. Шкред недолюбливал Красовскую и, когда разговор заходил о ней, морщился:
— Тяжело твоей Веславе будет. Ну вот приедет она домой, в свою деревню. Что, ты думаешь, все уже там позабылось, как она плясала и песни пела? Думаешь, о ее письмах забыли? Так что в Сибирь твоей Веславе хочешь не хочешь, а придется съездить. Германию видела, надо, чтоб и Сибирь посмотрела.
Так вот как можно все повернуть! Оказывается, люди думают, что он, Вересовский, сторонится Веславы и не идет ей навстречу только потому, что у нее «темное прошлое», что она была у немцев, запятнала себя письмами и песнями, и он, мол, остерегается, как бы эти пятна не помешали и ему.
Он же об этом даже и не думал. Он просто не хотел еще больше приучать к себе Веславу и привыкать к ней сам; не желал портить ей, молодой девушке, жизнь, да и сам, хотя его и тянуло к Веславе, хотел остаться чистым перед женой, перед скорой встречей с ней.
Вересовский уже довольно-таки далеко отошел от костра — пламя отсюда казалось маленьким, но от этого еще более ярким. Его иногда заслоняли люди, что сновали там, а он стоял и все смотрел в ту сторону, и ему было интересно одному из темноты следить за огнем. Подумал, что, наверное, вот так же всегда следят за пламенем и звери — очи тебя видят, а ты их нет.
Представил, как блестит в темноте и его папироса — словно зрачок одноглазого волка, как следит за ним, этим глазом, все живое из кустов и травы; да, наверное, и людям у костра, если они видят этот одинокий огонек, он также кажется странным.
Где-то совсем близко замычала корова: видно, теленок отошел немного в сторону, в темноте она не видела его и потому тревожилась.
Неподалеку, уже совсем рядом, переговаривались Веслава и Щипи.
Он постоял еще немного, подумал, потом повернулся и потихоньку пошел в другую сторону от голосов — но не туда, где горел костер, а туда, где они поставили на ночь свои возы.
9
Алексей Клин подцепил кочергой за дырочку разогретую докрасна железяку, вытащил ее из печи, торопливо поднес к бочке, стоявшей в самом углу бани, возле двери, и бросил в воду: она зашипела, заклокотала, сразу же упала на дно и там долго ворочалась и гудела. Большой камень, который он тоже выгреб из печи, брать было уже труднее — нет дырочки! — но Клин все же, помогая себе поленом, поднес и его к бочке, только в бочку не бросил, окунул немного в холоденку, подержал сверху и, медленно опуская камень все глубже и глубже, едва удерживал кочергу в руках.
Вода шипит, клокочет, брызги летят во все стороны, камень дрожит, вырывается из рук, но Алексей держит его крепко и не опускает на дно — он, видимо, знает, что если вот такой раскаленный камень сразу бросить в холодную воду в бочку, то он может там разорваться и порвать
все обручи: Вересовский помнил, что чаще всего взрываются рыхлые дресвяные камни. Видишь, тому, кто топит баню, надо разбираться даже в том, какие камни можно бросать в печь, чтобы без приключений нагреть воду.
Клин подержал камень, пока тот немного успокоился, как объезженный конь, затих в бочке, а потом осторожно опустил его на дно. Увидев, как Алексей ловко греет воду, Вересовский понял, что топит он баню не впервые — очень уж у него ловко все получается,— и порадовался, что велел заняться баней именно ему.
— Ей-бо, нет ли здесь Шкреда?
Лисавета, держа за руку дочку, зашла в баню и тогда только спросила:
— Вы еще не пораздевались? А то, может, кого голого застану.
— Не бойся, голых здесь нет, заходи. А зачем тебе Шкред?
— А, Петрович, и ты тутока,— смутилась женщина.— Это ж, знаете, так уж кобыле одной плохо сделалось, так плохо. Ложится на землю и стонет. И живот большой. Может, объелась, или что?
Лисавета загляделась, как Алексей Клин кидает в бочку раскаленные камни и железяки, как оттуда вылетают брызги — вода от них сразу же закипает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45