— Мне уж тоже не видать в этом мире никакого, хоть самого малюсенького счастья! — рыдала мать Нади. Крчма протянул было руку утешить ее, да тотчас убрал назад: еще, чего доброго, возымеет ложную надежду, что именно я мог бы заполнить пустоту, образовавшуюся в ее жизни!
— Вам сейчас кажется, что вы на самом дне. Но именно тогда-то неизбежно и начинается подъем, оборот к лучшему. И если человеку не на кого опереться, он опирается на самого себя, а это — особенно для женщины ваших качеств— самая надежная опора. Уже и то великое счастье, когда можешь уважать себя. Я рад, что в вашем лице приобрел главного свидетеля по этому делу.
Она отерла глаза и застыла в какой-то отрицающей неподвижности.
— Не впутывайте меня ни во что!
— Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!
— Что? Где, кому подтвердить?!
— Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.
— Не желаю я ничего иметь с ними! — Она повысила голос. — И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, — можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно...
— Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!
— Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее... — Юлия всхлипнула.
— Я понимаю вас, вполне понимаю. — Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, — он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. — Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.
— Но тогда меня обвинят, что я не сказала об этом сразу, — устало проговорила она; повернула выключатель торшера, разом прогнав интимный полумрак. В ярком свете лампы глубже врезались морщины у ее губ, глубже провалились глаза.
— А вы скажите, что нашли эту записку позже, уже после того, как подписали протокол. Никто не сможет доказать обратного.
Женщина сидела как статуя, лишь легким движением головы выразила согласие. А Крчме уже не по себе становилось от контраста: лицо ярко освещено — а само оно словно погасло. Он поднялся, поблагодарил ее за готовность...
— А что, если вы... — начала Юлия, уже проводив его до дверей на лестницу. — Вы ведь теперь все знаете — что, если вы сами скажете им, как было на самом деле с этой запиской?..
— Ну, это было бы плохой благодарностью за то, что вы помогли спасти молодого человека, который дорог мне как родной сын...
Кто бы мог подумать, что я — нечто среднее между Шерлоком Холмсом и Тартюфом? — посмеивался он над собой, спускаясь по лестнице.
Знакомые, чуть-чуть стыдливые женские шаги, донесшиеся с улицы, заставили Мишь выглянуть в окно. Она не ошиблась; в последнее время Руженка вместе с хорошим местом работы в Центральной библиотеке приобрела, правда, уверенность в себе, но прежняя застенчивая походка ее так и осталась, будто не желая считаться с этим.
— Привет, — сказала Руженка. — Ну, как служба?
— Превосходно. Мы с пани Крчмовой словно две голубки. Перманентное ласковое лето.
— Добро пожаловать, барышня Руженка! Две такие милые девушки — то-то мне теперь будет весело!
— Руженка пришла сменить меня, пани Крчмова. Надо же мне иногда и на факультете показаться.
— Ну конечно, вы уже столько времени потратили на меня... А какие у вас чудесные волосы, барышня Эмма! — без всякой связи с предыдущим, как бывало у нее часто, продолжала Шарлотта. — Мне всегда хотелось иметь такой же темно-русый цвет с золотистым отливом... но если так будет продолжаться, я скоро облысею. Уже просто боюсь расческу в руки взять.
— Это пройдет, у меня тоже бывают периоды линьки... Поосторожнее с неуместными выражениями! — предостерег Мишь взгляд Руженки. Шарлотта тебе не заяц!
— Впрочем, на худой конец — для чего существуют парики?— Мишь против воли пуще размазывала затронутую тему. — Привратница в нашем общежитии тоже носит парик, говорит, без него голове холодно.
В чем дело, почему я иногда никак не могу остановиться?— думала Мишь. — Прямо как эскимос Вельцль, тот иной раз прямо за голову хватался, ужасаясь тому, что мелет его язык...
— Я принесла вам Кронина, — поспешила вмешаться Руженка. — «Звезды смотрят вниз». «Цитадель» сейчас на руках, но я уже послала напоминание тому неаккуратному типу, который давно должен ее вернуть.
— Вы так любезны, что не забываете обо мне... Видите, а я-то была уверена, что просила Травена... Что-нибудь Травеиа, у нас дома только две его книги, муж не очень-то любит этого писателя. А весточки от мужа все нет, совсем он нас забыл в своей Франции. Всех трех.
— Даже если бы пан профессор написал вам в первый же день, письмо не успело бы дойти: из-за границы письма идут теперь очень долго, — сказала Мишь.
— Не хотите кофе, девочки?
— А вы с нами выпьете, пани Крчмова? Шарлотта глянула на часики.
— Пожалуй, воздержусь — а то буду плохо спать ночью. А вы сделайте себе, в холодильнике, кажется, осталось еще немного сливок. И не называйте меня пани Крчмова. Для своих добрых друзей я всегда была просто Шарлоттой!
Она тщательно закрыла окно и ушла в свою комнату. Мишь с Руженкой только поставили медную джезве на огонь, как через открытую дверь в кухню влетел волнистый попугайчик, сел на голову удивленной Руженке.
— Не обращай внимания, — успокоила подругу Мишь. — У попугаев это обычное дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60