— Ничего такого я не говорил.— Мерварт снял очки и
210
усталым жестом протер глаза.— Коллега Пошварж, видимо, хотел сказать, что не уверен, какую позицию займут партийная и профсоюзная организации института. А теперь расскажите мне подробнее о несчастной Наде Хорва-товой...
Возвращаясь от директора, Мариан столкнулся у своей двери с Камиллом: как видно, институтские радары работают исправно.
— Ну как?
— Главное — пан доцент Пошварж все не смирится с тем, что в работу над цитостатиком включили не его, а меня, молокососа даже без диплома...
— А обо мне — в связи с Надиным несчастьем — не говорили?
Мариан отвел взгляд к окну; за ним все еще сыпали большие, тяжелые хлопья снега.
— Я один виноват. О тебе ни слова не было сказано.— Он ходил по кабинету, бездумно брал со стола диаграммы, записи, снова клал на место.— Нас обоих наверняка вызовут на допрос. Время сложное... Органы безопасности станут взвешивать все обстоятельства, возможные и невозможные, и —головой ручаюсь — впутают сюда и классовую борьбу, и насильственные действия, и диверсию, и бог знает что еще... Бдительность и настороженность — разумеется, несколько гиперболизированная..,
Камилл молчал.
— Скажи мне, Мариан,— не скоро заговорил он.— По-твоему, у Нади могли быть причины...— он поколебался прежде, чем выговорить,— для самоубийства?
— Я об этом размышлял. Отцу припаяли пятнадцать лет — это, конечно, не пустяк. Но, если б тут была какая-то связь, она сделала бы это сразу по вынесении приговора, а не полгода спустя. Да и вообще, мне кажется, они с отцом не так уж обожали друг друга. А другая причина...—-Мариан прямо заглянул в глаза Камиллу, а тот — Мариа-ну.— Даже если... Хотя об этом и речи не могло быть. Живем-то мы в наше время, а девицы кончали с собой по этой причине разве что во времена Гильбертовой «Вины»...
По тому, как побледнел лоб Камилла, можно было понять, что он старается припомнить все, что происходило в тот роковой субботний день.
— В котором часу ты отправил Надю запирать тот барбитурат?
— Часов в семь.
Знаю я, о чем ты сейчас думаешь: сам ты ушел домой, еще и пяти не было, так что эти два часа Надя, видимо, провела у меня. Джентльменское соглашение между нами означает теперь, помимо всего прочего,— ни о чем не спрашивать; хотя о каком-либо соглашении мы, разумеется, никогда и словом не обмолвились. Впрочем, каждый из нас мог предполагать, что другой знает. Тем более недостойно обоих выяснять наши отношения с Надей теперь, когда она мертва.
— Недавно спросил меня Роберт Давид, серьезны ли мои намерения относительно Миши.— Мариан и сам удивился, зачем он об этом вообще заговорил и почему именно сейчас.— Дескать, годы бегут, возможностей все меньше... Кстати, следователь сказал Пошваржу, чтобы я отсюда не уходил — придут еще кое-что уточнять. Сделаешь для меня одно дело? Сегодня у нас с Мишью свидание, а по телефону трудно объяснять... Может, зайдешь к ней, предупредишь, что я не смогу прийти?
Камилл постучался в одну из дверей студенческого общежития.
— Входи, Мариан!— тотчас отозвались изнутри.— Оказывается, шестое чувство меня обманывает,— закончила Мишь, когда вместо ожидаемого гостя вошел Камилл.— Вот сюрприз: Мариан уже посылает на свидания заместителей?
— Не слышу особой радости в твоих словах, что и понятно.
— Будто ты не знаешь — что бы я ни сказала, все получается навыворот... и это мне весьма не на пользу, особенно когда стоишь перед экзаменатором. Но ты не сомневайся, я тебе рада; надеюсь только, что Мариан, глядя в микроскоп, не сломал, к примеру, ногу,
Камилл вздохнул; этот непринужденный студенческий тон совсем сегодня ему не с руки. «Ногу-то он не сломал, а вот шею — почти»,— хотелось ему ответить, но он сдержался и в замешательстве начал разглядывать книги на столе.
— Какой же тебе предстоит экзамен?— постарался он подделаться под ее тон.
— Хочешь сказать — какой предмет завалю? Экспериментальную патологию, причем повторно: на четвертый курс едва пролезла, ободрав уши, теперь заставляют сдавать еще раз. Как тебе, наверное, известно, учеба для меня— все равно что стометровка для ежика. Иногда мне кажется, что где-то в самом начале вкралась принципиальная ошибка. Как когда-то мой дедушка, императорско-королевский советник медицины, застегивал свою чамару. Знаешь, что такое чамара? Длинный черный сюртук для торжественных случаев, о ста двадцати шести пуговицах. Дедушка был рассеянный и систематически начинал застегивать не с той пуговицы, а обнаруживал ошибку, лишь добравшись до сто двадцать шестой. Впрочем, кажется, их было всего сорок две. Так вот, моя изначально неверная пуговица — то, что я пошла на медицинский.
— А ты не вешай нос. Я вот убежден, что начал с правильной пуговицы, только застегнуть чамару до конца мне не дали. Тогда как твой ежик в конце концов когда-нибудь одолеет и стометровку.
Камилл взял со стола сырую картофелину с воткнутыми в нее, наподобие игл, спичками; два зернышка были глазки, носик — перегоревшая лампочка карманного фонарика. И почему эта девушка с совершенно не медицинскими склонностями не осталась в училище прикладного искусства, или где там она начинала?— подумалось Камиллу. Да знает ли вообще Мариан, что это на его совести?
— Но скажи, чему я обязана твоим визитом — случайности, или ты принес мне весточку от Мариана?
— Вторая причина, Мишь. Такое, понимаешь, скверное осложнение...
Мишь захлопнула учебник:
— Мариан меня бросил.
— Да нет же, ничего подобного!
— Значит, ему срочно надо подсчитать, сколько раковых клеток в миоме Эрлиха..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60