И он повернул к ней лицо, поглядел ей в глаза и понял, что больше не любит ее. Он испытывал к ней не больше чувства, как ежели бы его обнимала мраморная статуя, и не было радости в его душе.
И он отбросил ее руки и вырвался из ее объятий, ибо она стала ему чуть ли не противна, а она заплакала и спросила:
— За что ты со мной так, любимый?
— Ты обманулась, — сказал он, — я не твой любимый, так как не люблю я тебя.
Но она упала на колени и начала умолять его, чтобы он поговорил с ней по-доброму. И дамы ее устрашились, глядя на это, и начали ее поднимать, а она рыдала и билась у них на руках, и зрелище это стало для него настолько невыносимым, что он повернулся и ушел. Он шел из залы, преследуемый ее отчаянным плачем, и думал: «Помоги мне Двое, и что я нашел в этой пустой женщине?»
И больше он ни разу не показывался у нее в доме, хоть она засыпала его письмами и подарками, и грозила отравиться, и однажды выбросилась из самого высокого окна замка, ибо и вправду полюбила его сильнее, чем он когда-то любил ее. И когда он узнал, что она выбросилась из окна, он сказал своей невесте, к которой вскорости присватал его отец:
— Пустая это была женщина, одержимая глупой любовью.
Вскоре он женился и жил счастливо, и никогда не вспоминал больше о своей даме, ибо тот, кого нельзя называть, сдержал свое слово: он и впрямь сделал так, чтобы девица полюбила его больше жизни, но заставил юношу расплатиться собственной своей любовью.
Говорят, жителям земли нужны человеческие чувства, поскольку они ценят их, как мы ценим, скажем, золото или драгоценные камни, и готовы на все, чтобы заполучить их, а потому вступать с ними в сделки опасно — они никогда не остаются внакладе.
Берг уложил роскошную фибулу, сверкающую багряным синтетическим глазом, в резную шкатулку местного производства и обернулся к Леону:
— Ну вот. Теперь нам следует дождаться приглашения на обед и вручить «жучок» лорду нашему племяннику как можно с большей помпой. Преклонив колена и все такое…
Дверь распахнулась.
— Его светлость просит вас к шестой страже быть в замковой часовне, — произнес дворецкий.
— Ну, вот и не надо ждать обеда, — тихонько произнес Леон. — А… что там будет, дружок?
— Он просит вас оказать ему честь и присутствовать на церемонии, — пояснил слуга.
— Ясно… — сказал Леон, покривив душой. — Форма одежды парадная?
— Прошу прощения?
— Амбассадор Леон спрашивает, следует ли одеться подобающим образом, — пояснил Берг.
— Это торжественная церемония, — величественно сказал дворецкий. — Жертвоприношение…
— Хорошо, — Берг кивнул не менее величественно. — Ступай.
Когда створки двери сомкнулись за вестником,
Леон обернулся к Бергу:
— Интересно, кого он собирается принести в жертву. Не нас?
— Не болтай глупости, — сердито сказал Берг. — Впрочем, как знать — в сводках ничего подобного не отмечалось. Похоже, это что-то из ряда вон.
— Наверняка Айльф знает. Интересно, почему, когда он нужен, его никогда нет поблизости?
Берг усмехнулся.
— Полагаю, наш менестрель ошивается в людской. Или, еще вероятней, в кухне. Он же всеобщий любимец и беззастенчиво этим пользуется.
— Быстро же он освоился.
— Ему и не надо осваиваться. Он плоть от плоти этого мира.
Но в темной людской не было никого, кроме заспанного мальчишки-конюшего, который охотно вызвался сбегать на кухню — похоже, он был не прочь под благовидным предлогом покрутиться у стола в надежде поживиться чем-нибудь съестным, но Леон разочаровал его, сказав, что сходит сам. Мальчишка посмотрел на него искоса — господам не годится шляться по нижнему этажу, но, с другой стороны, на то они и господа, чтобы ходить где пожелают.
По сравнению с пустыми, дышащими сыростью коридорами жаркая, душная, пропитанная запахами горелого жира кухня показалась Леону райским уголком. Однако прежней суеты и горячки тут не было. Даже пар над кастрюлями, казалось, клубился как-то неохотно. Повара и рассыльные сидели на табуретках и наблюдали за Айльфом, который как раз извлекал у себя из уха яйцо.
— Выйдем, — сказал Леон.
Айльф разочарованно вздохнул, дунул на ладонь, и яйцо исчезло.
— Я бы и вам на хорошую яичницу натаскал, — с упреком сказал он.
— Воровать нехорошо, — на всякий случай заметил Леон.
— Как же! Леон вздохнул.
— На какую церемонию мы званы, не знаешь? — спросил он.
— Петухов маркграф собственноручно будет резать, — охотно объяснил Айльф, — замаливать, значит, свои грехи.
— Какие еще грехи?
— Ну, он же перед севом все сделал как положено — сам проложил первую борозду, сам зерно бросал… А вон что делается, — Айльф кивнул на узкое окно, за которым слышался немолчный шум дождя. — значит, он с нечистыми помыслами зерно бросал. Значит, ему надо принести искупительную жертву перед Двоими, может, они и сменят гнев на милость.
— Петухов резать? — Леон поморщился. — А что тут такого? Раньше, говорят, девственниц резали. А теперь — петухов. Какая разница — на алтарь или в котел? Что-то я не видел, чтобы вы за обедом от курятины отказывались.
Леон не ответил. Малый, по большому счету, прав. Узкие витражные окна часовни были прорезаны так, чтобы солнце во время утренней и вечерней службы проникало внутрь, бросая пеструю радугу на двуцветный алтарь и мраморные плиты пола, но сейчас снаружи царил такой густой сумрак, что в часовне было совсем темно. Лишь вокруг двух толстых свечей, расположенных по бокам алтаря, дрожал и переливался ореол света, мутный, как катаракта. Послам, учитывая недавние обстоятельства, отвели левый, самый почетный угол. Берг, величественный и неподвижный, держал в руках шкатулку с фибулой, ожидая удобного момента, чтобы вручить «жучок» лорду Ансарду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129