Я попросил пить. Она взяла стакан с клюквенным киселем, стала кормить меня с ложечки. Губы кровоточили, но я ел. Потом выпил стакан крепкого чая. После этого я почувствовал в себе такую энергию, что готов был немедленно встать, но Лида не разрешила, продолжая рассказывать, как меня, запекшегося в собственной крови, с еле прослушиваемым пульсом, подобрали монгольские конники и как потом самолетом я был доставлен сюда, в госпиталь. Двое суток лежал без сознания. После переливания крови ко мне возвратилась жизнь. Из ее рассказов я уловил слова: «И-шестнадцать» и «японец».
— Какой японец?
— Мертвый японец лежал недалеко от твоего разбитого самолета. Тут же были подобраны и два пистолета.
Так, значит, я все же добил самурая?!
…Семь суток мне не разрешали вставать. Сегодня я ждал прихода врача. Что он думает о моем лечении, сколько времени оно будет продолжаться?
От Лиды мне уже было известно, что при тех повреждениях, которые я получил, к полетам не допускают. Но я чувствовал в себе силу, надеялся на свой организм и не сомневался, что авиации еще послужу.
Тайком я уже не раз пробовал вставать и нагибаться. Острые боли в пояснице не давали наклоняться так свободно, как прежде, но я полагал, что со временем все войдет в норму. Что же касается медицины, то ее на фронте обойти легче всего.
На вид я совершенно здоров, а по прибытии в часть свидетельство о болезни никто, конечно, не спросит. И я смогу приступить к полетам. А дальше видно будет. Рискну. А если разобьюсь? Но расстаться с авиацией не легче, чем расстаться с жизнью.
А теперь, после того как приобрел кое-какой боевой опыт и почувствовал, как стучится смерть, я стал обстрелянным солдатом. Даже личное поражение в бою обогатило мои познания и подняло на новую ступень военного опыта. Опыта, который многим стоит жизни или увечья.
Я буду снова летать. И воевать буду намного лучше, чем прежде. Мне казалось, тот, кто не был сбит, еще не полноценный истребитель. Опыт, доставшийся дорогой ценой, придавал уверенность и силу. Преступно было бы все это похоронить из интересов осторожности, ради сохранения собственной персоны.
Разве забудутся нападение японца, наши летчики, погибшие на бомбардировщике, их стремление до последнего вздоха помочь друг другу? Все это звало снова в строй. Мое намерение летать было твердым. И совесть с ним в согласии.
Занятый такими мыслями, я ожидал врача.
Он вошел, в палату с сестрой, не по годам подвижный и бодрый. Не здороваясь, тоном, в котором было больше скрытого юмора, чем строгости, проговорил, сбрасывая с меня одеяло:
— Ну, соколик, полежал, теперь пора и поплясать! А нука, поднимись!
Медленно, переваливаясь на правый бок и не показывая вида, как мне трудно, я свесил ноги с кровати, приподнялся и сел, слегка опираясь руками о постель.
— Перед выходом на ринг хороший боец всегда должен немного посидеть. Вот минутку так и отдохни, — все тем же насмешливо-строгим голосом предложил военврач, отходя от кровати и с расстояния пытливо вглядываясь в мои глаза.
Все передо мной завертелось, палата накренилась вправо — прямо я удержаться не мог, как ни старался.
Врач заметил это и шутливо спросил:
— Сам наклонился или комната покачнулась?
Я понял вопрос, но, чтобы выгадать время и дождаться, когда пройдет головокружение, переспросил. Врач словно меня не слышал.
— Очень хорошо! Я боялся за голову. Сейчас все пройдет: просто мозжечок привык к одному положению и немного капризничает.
Головокружение прошло. Смотрю на врача. Он па меня.
— Ну, кто кого переглядит?
Я с улыбкой перевел взгляд на Лиду.
— Правильно, нечего на старика глазеть, когда рядом такая красавица. — Чуть отойдя, он внимательно наблюдал за мной. — С головой теперь все в порядке.
Врач приблизился ко мае, сел.
— Сними рубашку. Осторожно! Резких движений делать нельзя. Синяки проходят, ранки затягиваются… Больно? — Он осторожно нажал на нижние позвонки.
— Чуть, — схитрил я.
— Чуть? — без всякой шутливости, скорее с сочувствием и строго сказал врач. — Это не «чуть», а трагедия, соколик, настоящая трагедия для летчика. — Он взял у Лиды рентгеновский снимок и поднял на свет, так, чтобы я тоже мог увидеть его. — Вот как обстоит дело, смотрите: второй, третий и четвертый поясничные позвонки сдавлены, усики их разбиты. Это называется компрессионным переломом.
Я, уже зная об этом, молчал. Он помедлил немного.
— Послушайте-ка, ведь вы летчик-истребитель?
— Да.
— И любите свою профессию?
— Да.
Он возвратил снимок Лиде и посмотрел на меня с пристальным вниманием:
— Ну вот и отлетались. Теперь приобретайте другую специальность.
— Я выздоровлю, лечите хорошенько.
— Удивляюсь вашему спокойствию, — с заметным неодобрением сказал врач. — После такого приговора все летчики с ума сходят.
— Потому и не волнуюсь, что приговор ваш окончательный и обжалованию не подлежит.
— Странное дело, характер у вас не летчика-истребителя, — с удивлением сказал врач.
Запасы моей выдержки вмиг иссякли. Я выпалил с обидой и задором:
— Все позвонки выворочу, а сгибаться спину заставлю! — И, не давая врачу опомниться, стремительно, как на уроке гимнастики, встал на коврик, распрямился во весь рост, расправил грудь и плечи, а потом с маху, словно переломившись в пояснице, достал руками пол и застыл в таком положении. — Вот! А вы говорите…
— Что ты, что ты! Как можно?
Врач и Лида, не ожидавшие такой выходки, подхватили меня.
От боли в пояснице и груди в глазах стало темно, как при перегрузке в полете, палата куда-то валилась. Но я чувствовал сильные руки и, храбрясь, вытянулся, как штык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124