Вскоре они прояснились — «фоккеры». Мы готовы к встрече, но… Не верю своим глазам: «фоккеры» почему-то шарахнулись назад. Что за фокус? Может, фашисты подставили себя под удар умышленно, чтобы мы погнались за ними, а в этот момент по нас ударят другие истребители?
Оглядываюсь. Кроме наших, никого. Понятно. Враг растерялся. Такой момент нельзя не использовать. Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, другой взметнул вверх, но меткая очередь Алексея Коваленко догнала его.
Не меняя курса, продолжаем полет.
Кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики. Ушли домой и все наши истребители. Над фронтом остались только мы шестеркой. Горючего у нас хватит еще надолго, но утомились глаза. Они уже больше часа, пересиливая слепящую яркость утреннего солнца, обшаривают пространство и, отяжелев, потеряли подвижность.
До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьмем курс на Тернополь, я испытываю блаженную, усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли: сходить к Станиславу и разведать аэродром.
Чтобы побыстрее выполнить задание, я решил обогнуть город стороной и с вражеского тыла пролететь над его южной окраиной, где находился аэродром. И домой.
Очевидно, от усталости я в этом маневре забыл о зенитной артиллерии. Зато она напомнила о себе, встретив нас ворохом черных бутонов. Я бросил машину прочь от пахнущих смертью «цветочков». Не задело. Но что это? На моих глазах снаряд разорвался прямо в самолете Хохлова, окутал его щепками и черным дымом.
Нет больше Ивана Андреевича, четко отметило сознание, опережая события. Виновник его гибели только я. Вот уж истина, что на войне спешка в смерти человека играет не меньшую роль, чем глупость и бездумье.
Из черного облака разрыва показались крылья. Потом кабина, мотор… Передняя часть самолета осталась целой, и даже крылья не рассыпались. Что стало с летчиком?
Вот появился и хвост «яка». Он как бы привязан и летит за крыльями. А где фюзеляж?
Подлетев ближе, я разглядел, что снаряд снес половину фанерного покрытия фюзеляжа и выпотрошил его. Хвост держался на оставшихся металлических трубах — лонжеронах, казавшихся теперь ниточками. Кабина летчика цела, цел мотор, и диском серебрится вращающийся винт. Значит, мотор работает. А вот и лицо летчика. Безжизненное.
А между тем неуправляемый «як», опустив нос, переворачивается и сыплется вниз. Хохлов, если и придет в себя, все равно уже не успеет выпрыгнуть и раскрыть парашют: земля рядом. Какой она кажется сейчас коварной, безжалостной! И мы ничем не можем помочь товарищу. Нам остается одно — проследить его последний путь.
Ужасно тяжелый момент. Мучительный. Он усиливался тем, что я понимал: в несчастье моя вина. Я повел группу через аэродром без всякого противозенитного маневра. И вот расплата. Сейчас все увидят гибель Ивана Андреевича. А зачем всем смотреть на смерть?
Но не успел я еще передать Лазареву, чтобы он четверкой шел домой, как самолет Хохлова перестал опускать нос и резко, как борец, лежащий на обеих лопатках, вывернулся и встал в нормальный, горизонтальный полет.
— Жив Иван Андреевич! — от радости закричал я, кажется, на всю вселенную.
Секунда, две — и я рядом. Ваня испуганно озирается, Пришел в себя и, видимо, еще не может понять, что же с ним произошло. Я говорю по радио, но он явно меня не слышит. Значит, радио выведено из строя, или же летчик оглушен разрывом. Помахиванием крыльев я привлек внимание Ивана Андреевича. Он тревожно взглянул на меня. Показываю ему рукой на солнце, на восток, куда лететь, и плавно разворачиваюсь. Вижу, с каким трудом ему удалось повернуть машину за мной. Значит, повреждено управление, а может, и летчик ранен.
И все же мы прилетели домой.
Иван Андреевич долго сидел в кабине и разминал отёкшие от напряжения руки и ноги. Все силы летчик отдал, чтобы машина в полете не потеряла равновесие.
Мы собрались около его самолета и молча глядели на товарища, возвратившегося поистине с того света. Иван Андреевич по натуре спокоен, уравновешен. Но уж когда таких, как он, жизнь здорово тряхнет, для них это редко проходит бесследно: зачастую остается душевная рана.
После тяжелого полета в снегопад (под Ровно) у Вани на время отключилась речь, потом он стал еще больше заикаться. Как этот полет отразится на нем? Не знаю, понял ли он наши опасения, но, поправив на себе обмундирование и приняв бравый вид, четко подошел ко мне и без всякого заикания доложил о выполнении задания, и даже спросил, какие будут замечания.
У Хохлова долго сохранялась угловатость фигуры, неповоротливость и ребячья округлость лица. От заикания он часто стеснялся говорить. Фронт, товарищи, время изменили Ивана Андреевича. Исчезла неуклюжесть, в движениях появилась ловкость. И все же мы видели долго человека таким, каким он показался в первый раз. К тому же Иван Андреевич продолжал заикаться. Очевидно, поэтому мы как-то мало замечали происходящие в нем перемены. И только сейчас, когда у него и следа не осталось от дефекта речи, мы вдруг увидели перед собой словно совершенно другого человека — сильного, волевого.
Первомайский вечер был теплый. Вовсю сияла луна. Село Великие Гаи утопало в цветущих садах. На улице летчики танцевали с сельскими девушками. Слышались веселые песни.
Я стоял с Сачковым. К нам торопливо подошел Василяка и сообщил, что получено боевое распоряжение на завтра. С рассвета почти вся наша вторая воздушная армия должна нанести удар по вражеским аэродромам на глубину до ста километров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124