Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой впился глазами в берег.
И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по потемневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут полет. А лететь надо: самолёт не автомобиль — не остановишь.
Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево! А если там, слева, ко мне прилипли Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди, потеряешь землю. Запросить по радио рискованно: отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:
— Кто летит левее меня?
— Я, я. Хо… Хо…
Плохо Ивану Андреевичу, раз в полете начал заикаться. С ним в полете такого еще не случалось.
— А где Марков?
Молчание.
Разворот влево делать нельзя: там летит Хохлов. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело-удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?
Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько времени виражить? Снег отнял все ориентиры, а на часы взглянуть нельзя. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд, сто, сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссейка должка появиться. Значит, виражу в стороне от нее. А может, промахнул и не заметил?
А пурга набирала силу. Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Мы на дне бушующего снежного океана. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от снега в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и бесконечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что, если и удастся отыскать аэродром, сесть на него невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвратиться на фронт. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня.
Счет времени я давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, а дорога не попадается. Мелькают сельские постройки, кусты, лес. Вот блеснули чернотой не то река, не то озеро. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину на компас?
К счастью, подо мной мелькнула дорога. И я снова на шоссе. Над каким? Неважно. Я знаю — к Ровно подходит несколько дорог и с запада и с востока. Пойду до тех пор, пока не выйду в район с хорошей погодой. А там решение подскажут приборы и земля. Как хорошо, что на самолете много бензина! Хватит до Москвы.
Однако почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали.
А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темень. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не помышлял. Все внимание, все напряжение сосредоточил только на одном — выйти к свету.
Не знаю, сколько времени летел, но выскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Масса света. Кругом много солнц. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а дробится и множится до бесконечности, кажется, вся вселенная.
Сейчас мне нужна только настоящая земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и оно исчезает. Вместо темного пятна опять масса солнц. Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее солнце, а остальные — ложные.
Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все станет на свое место.
Расстегиваю шлемофон и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Легче. Смотрю вниз, на землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, к фронту. А вот и Червоноармейск. Недалеко ровное чистое поле, и на. его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое — »Т». Не может быть! Чудится? Нет! Вижу настоящий знав буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.
Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то ассоциировались у меня с вражескими самолетами, стоящими на земле, и я, не придав им значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, другой. И вот привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124