Немецкие агенты перед парадом оцепили вас и сейчас держат под своим наблюдением… — Майор рассказал об обстановке, сложившейся в нашем районе, и попросил: — Но об этом пока никому ни слова. Все должно идти своим чередом.
Прежде чем идти на КП, я поинтересовался:
— Какая была цель фашистского парада?
— Генеральная репетиция для выполнения своего замысла. И попутно придать уверенность бандеровским главарям в том, что их поддерживает немецкая армия.
Наступила вторая тревожная ночь, такая же темная и гнетущая своей неизвестностью, как и прошедшая. Теперь нами сделано все, чтобы действительно во всеоружии встретить противника.
Гимн победе
После получения новых самолетов я был назначен старшим инструктором-летчиком Главного управления фронтовой авиации. В Москве приходилось бывать мало: отчитаешься за командировку — и снова в полет. Главная работа инструктора на фронте: обобщать боевой опыт и на основе его показом и рассказом учить воевать авиационные полки.
С майором Алексеем Пахомовым мы в начале марта сорок пятого года только что возвратились из Восточной Пруссии. Там остался в окружении только гарнизон Кенигсберга. Воздушных боев почти не было: наши войска уже освободили большую часть Польши. После двухдневного отдыха нам приказали лететь в Венгрию. Торопились к озеру Балатон, Там шли большие воздушные бои.
Львов. Мы должны лететь на Як-3. Перед вылетом метеорологи сообщили нам, что Карпаты закрыты облаками, а за горами ясно. Однако метеорологи ошиблись. Там тоже стояла сплошная облачность. Назад возвращаться — бензина не хватит, а плюхаться в Карпатских горах не хотелось. С тревогой порыскали над районом Мукачева, чтобы отыскать хоть какой-нибудь разрыв в облаках.
Покинуть самолеты и выпрыгнуть с парашютами не решились: жалко было, очень жалко бросать новые «яки». По радио договорились лететь на юг: может, и найдем какой-нибудь просвет к земле. Правда, за время поисков мы могли отклониться на запад, а там близко линия фронта. К тому же и ветром могло снести: мы летели на высоте почти восемь тысяч метров. А здесь ветер мог дуть со скоростью до ста километров. Да и на наших полетных картах линия фронта была обозначена неточно. Это, конечно, вносило много неясностей и тревожило: ведь мы могли угодить в лапы к фашистам.
Летим минут пять. От нервного напряжения у меня стрелка компаса сильно дергается, как бы тоже тревожится. Наконец часы показывают время полета десять минут. Это значит — пора прекращать полет: скоро кончится горючее. Приборов у нас не имелось, чтобы пробить облака. Слышу голос Пахомова:
— Арсен, давай выпрыгнем?
— Давай! — согласился я, позабыв, что мне нельзя прыгать с парашютом.
— Впереди маячит просвет. Давай туда! — тут же крикнул напарник.
Наконец нашли «окно». Нырнули к земле. А чья здесь территория? Увидим — разберемся.
Под нами оказалась какая-то большая река. Она широко разлилась. Много еще и мелких речушек. Недалеко большой город. Наверное, Сату-Маре. Скорее к нему: может, там имеется какой-нибудь аэродром. Его нет. Река широкая, и много разных ручейков. Поля все раскисли. Приземлиться на них нельзя: самолет зароется в раскисшую землю и кульбита не избежать. Кабина самолета наполнится жидкой землей, и можно задохнуться.
Наше внимание привлекла шоссейная дорога. По краям ее — деревья и столбы связи. Прикинули. Ширины хватит. Выключили моторы, решив пришоссейниться с выпущенными шасси. Мой самолет побежал ровно. Деревья и столбы мелькали по сторонам. Тормозил вовсю. Машина вот-вот должна была остановиться. Но, на мою беду, левое колесо наскочило на кучу щебенки (эти камушки были припасены для ремонта дороги). Самолет сразу дернуло влево. Колесо оказалось в кювете. Мой «як» клюнул и встал на нос. Кругом тихо. Людей поблизости не видно.
«Ну, — думаю, — на этом все и кончилось. Повезло!» Посмотрел вверх — хвост глядит в небо, взглянул вниз — земля рядом. Отстегнулся от сиденья и начал вылезать, озираясь по сторонам, не появился ли кто поблизости. Мне было невдомек, что своим телом я нарушу равновесие самолета. И только вытянул туловище из кабины, как мой «як» начал переваливаться. Тут только до меня дошло, что сам себя поставил под удар. Схватился руками за борта кабины, чтобы втянуться в нее, но не успел: «як» опрокинулся на спину и придавил меня. В голове затрещало, хрустнули ребра, поясница…
Сколько лежал без сознания — не знаю. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета наши солдаты. Голова болела, и все кружилось перед глазами. Тошнило, ныла поясница. На ногах трудно было стоять. А на душе такая горечь за происшедшее, что у меня невольно потекли слезы: скоро конец войне, а я буду валяться в постели.
Потом медицинская комиссия, а она, как и было в читинском госпитале, наверняка спишет с летной работы, и день победы придется встретить в тылу, может, даже в госпитале, а не на фронте с боевыми друзьями.
В тяжелом состоянии солдаты доставили меня в какое-то медицинское учреждение. Меня уложили в постель и сделали два укола. Я тут же заснул.
Проснувшись, увидел обстановку, которая воскресила давнее — читинский госпиталь в 1939 году. Я решил, что это сон, и закрыл глаза.
Такие моменты в жизни трудно понять, не пережив их. По прошествии времени они воспринимаются порой даже как сказочные. И я, забыв, что со мной только что произошло, невольно воскликнул:
— Лидочка!
На меня в недоумении уставилось молодое девичье лицо. Однако с него мгновенно испарилось это недоумение, а я отчетливо услышал добрый, ласкающий голос:
— Лежите тихо и не говорите. И все будет хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124