Опускалось, правда, что бессонница в значительной мере была вызвана большим количеством съеденных вишен в шоколаде.Сидя на канге, слишком взвинченная, чтобы спать, актриса своими безупречно правильными зубами, свидетельствующими о высочайшем духовном развитии, хрумкала шоколадную оболочку, предварительно высасывая сладкий нектар.Время от времени она напевала себе под нос: Я Будда. Будда это я. Я сижу под деревом бодхи Бодхи – просветление.

. Не плачь обо мне, Пасадена-а-а. У обители далай-ламы под названием «Дхарма-сала» собрались тибетские изгнанники. Вращая в руках свои молитвенные колеса с кисточками, они внимали чудесным звукам. Те, кто понимал английский, переводили.– Новый бунджи-лама поет сладко-сладко, как всякая женщина, – отмечали другие.– Подойди же, «Эвита», – пела бунджи.Последнюю фразу не так-то легко было перевести, посему в следующем столетии эти слова вызывали много споров среди буддистов.– Бунджи, бунджи! – взволнованно кричали тибетцы. – Благослови нас, о бунджи!Скуирелли Чикейн слышала эти крики, но не понимала их значения. Да и зачем ей понимать? Главное – в связи с ее новым призванием ей никак нельзя игнорировать своих новых поклонников.Облаченная в свое шафранно-желтое одеяние, в остроконечном колпаке, благодаря которому маленькая танцовщица казалась выше ростом, Скуирелли вышла на большой балкон, откуда далай-лама обращался к своим приверженцам.Женщина все еще посылала воздушные поцелуи бурно приветствующей ее толпе, когда появился Лобсанг.– Они всего лишь хотят испить твоей мудрости, о Будда! – изрек Лобсанг.– Я скажу проповедь, а ты переведешь, – кивнула ему Скуирелли и, повысив голос, начала: – Сегодня первый день всей вашей остальной жизни.Лобсанг перевел фразу на тибетский, затем на хинди.– Этот день должен стать поистине великим днем, – добавила Скуирелли.Толпа затаила дух. Внимавшие простерлись ниц, упершись лбами о землю. Смотрелось это действо как подходящее упражнение для аэробики.– Их сердца вместе с тобой, бунджи, – отметил Лобсанг.– О, великий миг! Скажи им... скажи, что жизнь – это блюдо, полное вишен.Лобсанг перевел. Собравшиеся приподняли головы. На бунджи-ламу устремились тысячи моргающих недоуменных глаз.– Что-то не так? – забеспокоилась Скуирелли.– Они не знают, что такое вишни.– А что тут знать? Вишни есть вишни.– Они бедные и никогда не только не ели, но даже не видели вишен.– Тогда скажи им, что жизнь – это блюдо с тсампой.Едва Лобсанг перевел последние слова, тибетцы вновь ткнулись лбами в землю.– Знаете что? – изрекла вдруг Скуирелли, купаясь в почтительном обожании новой публики. – Я думаю, можно отснять неплохую видеокассету: «Поклонение вместе с бунджи». * * * С восходом солнца из сарая вынесли позолоченный паланкин далай-ламы. Тибетцы растроганно плакали. Когда-то этот паланкин использовался, чтобы унести далай-ламу из Тибета; теперь же на нем должны были унести величайшего ламу всех времен в Лхасу, где она воссядет на Львиный трон, изгнав из страны жестоких ханьских китайцев.Приверженцы нового бунджи-ламы выстроились вдоль дороги, ведущей к горному перевалу. Они растянулись плотными шеренгами, как большие цветы, до самой границы.Некоторые счастливцы видели, как бунджи вышла из дома далай-ламы. У них захватило дух, когда далай-лама шесть раз простерся перед бунджи, а бунджи ни разу не поклонилась в ответ.С царским величием Скуирелли опустилась в паланкин, и носильщики подняли его без малейшего ропота.Впечатление было такое, будто бунджи весит не больше, чем цветок.Паланкин двинулся в путь. Перед ним шагал свирепый монгол, взглядом выискивая в толпе возможных убийц. Высоко над головой он нес шафранно-желтый зонт далай-ламы; это означало, что факел передан новому духовному вождю.Рядом с бунджи, гордо расправив плечи, шел святой Лобсанг Дром, но никто даже не взглянул на него.Взоры провожающих были устремлены на бунджи-ламу.– У бунджи такое же неотразимо-красивое лицо, как у женщины, – говорили все. Особое внимание привлекало к себе шафранно-желтое облачение ламы – все от пят и до кончиков длинных сужающихся ногтей. Да, шептали люди, наконец-то возродился тот самый царственный бог, который восседал на троне в дни минувшие.Когда паланкин приблизился к границе, за ним уже тянулся длинный, многотысячный хвост. Здесь были тибетцы и индийцы, кхампы и непальцы. И каждый на своем языке кричал об обуревавшей его радости и надеждах.– Бунджи-лама зиндабад! – кричали индийцы на хинди. – Да здравствует бунджи-лама!– Лама кьено! – подхватывали тибетцы. – Знай об этом, о лама!– Мы прогоним китайцев пинками в задницу! – отзывалась бунджи, и, хотя никто в те дни не понимал, что это значит, клич бунджи-ламы подхватывали все ее приверженцы, независимо от их национальности. Разрозненные в течение многих столетий, они были наконец объединены Светом Воссиявшим.– Мы прогоним китайцев пинками в задницу, – вновь и вновь пели они, не понимая смысла этих слов.– Твои люди с тобой, о святейшая! – громовым голосом возглашал монгол.– Это, – кричала бунджи, – лишь наш первый натиск! * * * К горной границе Тибетского автономного района, как его называют китайцы, мчался человек. В темном тюрбане, с косматой бородой – типичный горец-сикх.Запыхавшись, он приблизился к пропускному пункту, где пограничные войска Народно-освободительной армии охраняли узкий проход, через который несколько десятилетий назад позорно бежал далай-лама. Далее поднималась заснеженная громада горы Кайласа, а у подножия с немыслимой яркостью отражали небесную синеву озера Маносаравар и Ракас Тал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81