Но едва я на него взглянула, поняла: он не жилец на этом свете. У него почти совсем не было ауры. Наверно, один из этих, наркоманов. Сжигают себя, вот так.
Все время пока она говорила, она не сводила глаз с Чессера, который постепенно стал к этому привыкать. Вдруг она спокойным голосом объявила:
– Тут кто-то есть. Чессер оглянулся. Марен спросила, кто это.
– Я пока не знаю, – сказала Милдред.
– Может, это Жан-Марк? – с энтузиазмом отозвалась Марен.
– Боже! – воскликнула Милдред и пояснила, обращаясь к Чессеру: – Он вами недоволен. Чессер нервно рассмеялся.
– Спросите Жана-Марка, где он пропадал? – попросила Марен. – И скажите ему, что я не вынесу, если он только подразнит меня и уйдет, не сказав ни слова.
– Это не Жан-Марк, дорогуша, – сказала Милдред.
Чессер был рад этому известию. Хотя он и не верил, что она разговаривает с кем-то. Чертова карлица, строящая из себя медиума, просто разыгрывает весь этот спектакль исключительно ради него.
– Ну если это не Жан-Марк, то кто же? – спросила Марен разочарованно.
– Понятия не имею, – сказала Милдред, стараясь сосредоточиться.
– Попросите его представиться, – предложил Чессер.
– Не могу.
– Почему же?
– Он ушел. Только показался ненадолго, чтобы дать нам понять, что он тут, и ушел. Ничего не сказал. Просто постоял тут, прямо за вашим креслом. Он был зол на вас. Хмурился. На нем было пальто, знаете, такое длинное, с бархатным воротником.
– Честерфилд называется, – сказала Марен. Милдред кивнула.
– И черная гамбургская шляпа.
– Гамбургская? – переспросил Чессер.
– По-моему, я ясно сказала: черная гамбургская шляпа. Он ужасно сердился на вас. Был просто вне себя от ярости.
Чессер попытался представить себе привидение в длинном пальто и черной шляпе. Так оно выглядело гораздо лучше, чем в обычной старой простыне. И вдруг, по какой-то необъяснимой причине, у него в памяти всплыл эпизод из давнего прошлого. Черная шляпа, которую Чессер примерил, когда ему было почти девять лет. Если быть точным, то зимним утром за два дня до своего девятого дня рождения. Гамбургская шляпа была ему велика; пока все еще спали, он нацепил ее перед большим зеркалом в прихожей – она съехала ему на самые глаза. Шляпу только что вернули из чистки в специальной коробке, в которой отец хранил ее. В химчистке торопились, так как шляпа нужна была отцу в тот же день. Отец всегда надевал гамбургскую шляпу, когда летел в Европу, где у него были дела с Системой. В тот раз он собирался уехать на неделю. Чессер был очень осторожен, когда клал шляпу на место в коробку. Но потом он высказал ей все, что о ней думает, в таких выражениях, которые употреблял только с парнями на улице.
Теперь, тридцать лет спустя, Чессер быстро отделался от этого воспоминания, промочил горло отличным шотландским виски и удивился необыкновенному совпадению. Милдред, что бы она собой ни представляла, не убедила его, а в лучшем случае подкинула новую пищу для сомнений.
К этому времени стакан Милдред наполнился джином уже в третий раз. Она улыбалась Чессеру, по-видимому, убежденная, что произвела на него должное впечатление.
Чессер прикидывал, обидится ли Марен, если он пойдет в подвал попрактиковаться в стрельбе.
– Вы играете? – спросила она его.
– Давно уже нет, – ответил он.
– Она имеет в виду пианино, – объяснила Марен. В углу комнаты стоял роскошный рояль.
Милдред с трудом слезла с дивана и проковыляла к великолепному эбонитово-черному инструменту.
– Моя мамочка позаботилась, чтобы я брала уроки, – сказала она, погладив бок рояля. Потом встала на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь, на струны. – Она уже много лет как умерла от почек, моя мамочка. Но сейчас она очень счастлива. Ей там лучше, чем было здесь, можете мне поверить. Ей было так стыдно из-за меня, так стыдно. И из-за того, что X такая необычная, и вообще. Но такая уж у нее была карма. Она сама в этом виновата.
Марен хотела спросить Милдред, была ли ее мать тоже карлицей, но никак не могла найти нужные слова, чтобы сделать это потактичнее. Она так верила в телепатические способности Милдред, что даже не удивилась, когда та, будто прочитав ее мысли, ответила:
– Я всегда смотрела на нее снизу вверх, на мамочку. В ней было почти шесть футов росту. Высоченная, как пожарная каланча. – Она забралась на табурет, стоявший перед роялем. – Но мамочка все-таки хотела, чтобы я брала уроки музыки, да, хотела. – Милдред взяла несколько нот и рванулась в атаку. В ее интерпретации Чайковский был больше похож на «Кемптаунские гонки»; своими короткими пальцами она не могла ударять по белым и черным клавишам одновременно. Кроме того, у нее были слишком короткие руки, и поэтому она должна была ограничить свои усилия средней частью клавиатуры, верхние и нижние октавы были ей недоступны. Пользоваться педалями она, конечно, тоже не могла.
Эта сцена растрогала Марен. Чессер заметил у нее на глазах слезы и еще больше полюбил ее за это. Милдред на самом деле было жалко. Она продиралась сквозь пьесу, на ходу придумывая и меняя музыку, чтобы пьеса отвечала ее весьма ограниченным возможностям.
Когда она закончила, Марен и Чессер взорвались аплодисментами. Милдред расплылась в довольной улыбке. Она проковыляла обратно к дивану, взобралась на прежнее место и вознаградила себя за труды двойной порцией джина.
– Пора поговорить о деле, – заявила она.
Этого Чессеру как раз и не хотелось. Он уже решил, что постарается откупиться от нее чеком, подписанным М. Дж. Мэтью, как только настанет удобный момент.
– Никогда не имела дела с алмазами, – сообщила Милдред. – Только однажды уронила в туалет маленькую булавку с бриллиантиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103