Он, наверняка, считается ценным сотрудником, но, быть может, его тщеславие требует большего? Чессеру было знакомо это чувство, но Уотс по сравнению с ним находился в совершенно другом положении. Он был служащий – и преданный служащий. По крайней мере, до вчерашнего своевольного поступка, Чессер заметил; что Уотс пьет бренди слишком быстро, явно без удовольствия. Напиток был превосходный, выдержанный и заслуживал, большего внимания. Не то чтобы Чессеру стало жалко – ему было наплевать: пусть даже Уотс выльет всю бутылку себе в ботинки. Чессер сообразил, что может, по крайней мере, поделиться с Уотсом своим отношением к Системе.
– Меня никогда не привлекали методы работы Системы, – сказал он.
Уотс вежливо кивнул, но промолчал.
– Взять, к примеру, мой последний пакет, – продолжал Чессер с коротким смешком.
– Да, излишней щепетильностью они не страдают, – признал Уотс. Он смотрел вниз, словно Система лежала у его ног. – Разумеется, без правил не обойтись, но надо и совесть иметь.
Чессер молча кивнул, поощряя Уотса к откровенности.
– Взять хотя бы моего друга, – рассказывал Уотс. – Отдал Системе без малого тридцать лет. В январе у него обнаружили рак. В последней стадии. Безнадежный. Он умрет еще до конца года.
Уотс остановился. Он явно не собирался продолжать. Чессер не понял, при чем тут Система, и спросил об этом. Уотс поколебался, но желание говорить пересилило.
– Каждому, кто проработает в Системе тридцать лет, полагается пенсия. После смерти служащего ее получает семья. Мой друг умрет на год раньше срока, но Система не делает исключений. Страховка слишком мала, а за его семьей нужен уход. У него больная жена и малолетняя дочка.
– Он объяснил все это Системе?
– Да, конечно. Там посочувствовали, но сказали, что для назначения пенсии требуется полных тридцать лет.
– Ублюдки.
Уотс задумчиво кивнул.
– Они собрали совет директоров и решили ради такого случая сделать исключение – пойти на разумный компромисс, как они выразились.
– Очень благородно с их стороны.
– Они согласились на двадцать процентов. Им, наверху, конечно, виднее, – но разве это справедливо? Все годы он вкалывал ради каких-то двадцати процентов пенсии? Должно быть, большие дельцы всегда нечисты на руку.
Чессер вслушался в тон сказанного и понял, что умирающий от рака друг – не кто иной как Уотс. Он поспешил переменить тему и протянул руку к лежащему на столе алмазу.
– Гранить его будет Вильденштейн.
– Чудесно, сэр, – Уотс был явно польщен.
– Скорее всего, под овал. Вы ведь так предлагали?
– Да, сэр, – застенчиво ответил Уотс.
– Мне бы хотелось показать вам готовый бриллиант.
– Я был бы рад, сэр.
– Знаете что, оставьте мне свой домашний телефон. Я позвоню, как только камень будет готов.
– Когда примерно, сэр?
Слава Богу, Чессеру не пришлось говорить: на следующий год.
Поздним вечером Чессер остановил лимузин перед мастерской Вильденштейна на Хопландштраат, в Антверпене. Марен осталась сидеть в машине, погруженная в книжку под заглавием: «Жизнь до жизни и после смерти». Это был подарок Милдред. Чессер сказал, что проведет у Вильденштейна не больше часа, и предложил Марен пока прогуляться по городу. Она никогда не была в Антверпене, но по пути из аэропорта он успел ей изрядно надоесть. Чопорный городишко, однообразный и скучный. Марен и в голову не приходило, что в сотне футов от нее, за углом, стоят тот самый дом и мастерская, где великий Питер Пауль Рубенс отдавался зову красок. Некоторое время там же жил и Ван Дейк. Марен посчитала, что Чессер, зная, как она скучает без него в машине, поскорее разберется с алмазными делами.
Ее предосторожность оказалась излишней, потому что Вильденштейн не тратил времени на пустые разговоры. Чессер застал его на втором этаже мастерской. Он сидел на металлической табуретке при свете голой электрической лампочки и, посасывая яблочный огрызок, читал газету на древнееврейском языке. При виде Чессера он не встал, а пока тот представлялся, медленно сложил газету и засунул в карман пиджака. Потом попросил показать камень.
Он разглядывал алмаз при искусственном освещении, копировавшем свет ясного северного дня. За пять минут осмотра он не произнес ни слова.
– Красавец, не правда ли? – не выдержал Чессер. Вильденштейн молча кивнул и положил камень на конторку.
Чессер вынул заверенный чек на сто тысяч долларов и оставил рядом с алмазом. Вильденштейн посмотрел на чек, взял камень и положил сверху.
– Хорош, – сказал Вильденштейн то ли об алмазе, то ли о чеке.
– Он должен быть готов к первому числу, – сказал Чессер.
– Сделаю через три недели.
– Из него получится овал?
– Хотите овал?
– Полагаюсь на ваше мнение.
Вильденштейн поскреб переносицу. Мигнул несколько раз, словно прочищая глаза. Потер пальцы. Потом вернулся к своей табуретке и сел. В руках у него опять очутилась газета.
Чессер ожидал большего энтузиазма, во всяком случае, более долгой беседы. Ему хотелось, чтобы Вильденштейн признал этот камень лучшим из всех, когда-либо прошедших через его руки. Но, очевидно, разговор был окончен. Оставалось только попрощаться. Чессер так и сделал, добавив лишь, что зайдет первого числа.
Уходя, он обернулся в последний раз взглянуть на Вильденштейна и встретил взгляд старика.
– Не волнуйтесь, – посоветовал Вильденштейн и снова стал пробегать глазами газетные строчки – справа налево.
Следующие три недели Чессер старался не думать об алмазе. Временами ему это удавалось. В Шантийи, уютном старинном городке, мир мичемов и мэсси казался полустертым воспоминанием.
Дом Марен стоял не в самом городе, а к северу, в предместье, возле дороги в Сенли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103