— Тяготение красоты — это болезнь?— Да. Восторг красотой — сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими раз за разом — и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром — и привыкаешь…— Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?— Конечно. Привыкну к тебе, теперешней. И выпаду из разряда мужчин, тебя раздражающих. Мужчин, раздевающих тебя взглядами. Но сейчас я — как они.— У тебя это как-то по-другому получается. Ты ко мне стремишься не для того, чтобы изнасиловать, получить удовольствие, оставить во мне сперму, а потом подумать, что ты супермен, перед которым я не устояла. Ты смотришь и думаешь, а есть ли у этой красивой куколки, у этой великолепной формы, еще и содержание? Ты смотришь и думаешь, захочется ли тебе со мной общаться, после того как твоя сперма…— Тебе нравиться произносить это слово, да?— Если бы ты знал, что у меня в голове… — обезоруживающе засмеялась— Представляю! Магнитофоны, наверное, сняться?— Да! Часто! — посмотрела изумленно. — А что это означает?— Магнитофон — это символ секса, полового отношения.— Ты смеешься?!— Да нет. Тебе же сниться, как в него вставляют кассету. Вставляют и вынимают, вставляют и вынимают.— Да… — заулыбалась, прижавшись ко мне. — Я даже удивлялась, что сняться именно кассетные магнитофоны. Ведь их сейчас нигде нет, одни дисковые…Сказав, Наталья отстранилась и внимательно посмотрела в глаза.Уже минуту мне было не по себе.В паху ныл противный «мальчик», требовавший сладкого, сладкого, сладкого. «Хочу! Хочу! Хочу!» — скулил он, пытаясь вырваться на волю,Я, выведенный им из себя, едва сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку на пол, сорвать с нее одежды (она по-прежнему была в моих).Я знал, что она этого хочет. Бессознательно хочет.Она желает, чтобы я вошел в нее, порвал, наконец, эту ненавистную плеву и кончил в самой глубине влагалища, предварительно расплавив его трением.Потом она хотела бы попробовать главного героя на вкус. Она читала в женских журналах, как ужасно это впечатляет, как дуреешь от этого, и как дуреет герой.Она этого хотела… Но эти чертовы телекамеры, а скорее привычка держаться до конца, вернули ее к образу Адели.— Да, Адель не любит меня, завидует, — вздохнула она, краем глаза смотря, как съеживается под плавками отвергнутый «герой». — Но все это так по-человечески. Она добрая, в бога верит, нищим подает, и вообще всем помогает. Я не верю, что это она…— Однако мы здесь, хочешь ты в это верить или не хочешь. Они поговорили, поговорили и решили развлечься по-древнеримски.— Как это по-древнеримски?Сказать, что в меня вселилось лихо, значит, ничего не сказать. «Ну, держись, девочка!», — подумал я и применил известный приручающий прием, соль которого в том, что сначала подопечного пугают до смерти, а потом великодушно берут под защиту.— В древнем Риме, особенно при Нероне, любили устраивать театральные представления на мифологические темы, — стал я говорить монотонно. — В этих представлениях лицедеев — ими назначались преступники или преследуемые христиане — заставляли исполнять роли людей, гибнущих или страдающих по ходу действия, и те гибли и страдали по-настоящему. Например, играя Орфея, они раздирались медведями; играя Сцеволу, сжигали себе руку; играя мужей Данид, убивались ими. Обнаженную христианку Дирцею привязали ее же волосами к рогам бешеного быка, и он ее растерзал, как Фарнезийский Бык на известной скульптуре. Нерону, кстати, пришла в голову идея освещать такие представления, продолжавшиеся до утра, своеобразными светильниками — одежду христиан пропитывали маслом, потом их прикрепляли к столбам и поджигали…— Зачем ты это сказал, зачем… — глаза Натальи наполнились слезами.— Прости, — обнял я девушку. — Наверное, потому, что верю…— Во что веришь? — прижалась ко мне.— Что обязательно спасу тебя…Мы помолчали, глядя на кота, безмятежно отдыхавшего у наших ног.— Так где ты икру нашел? — спросил я его, когда тишина стала невыносимой. — Принес бы маленько? Не видишь, девушке кушать хочется?Гордому коту с модифицированными мозгами была противна роль золотой рыбки на посылках. Однако Натальино просительное личико поколебало его принципы, и он, сделав паузу, нехотя встал, подошел к стене, над которой зияло чрево короба, и напоказ ловко прыгнув, в нем исчез.— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал я. — Надо что-то делать.— Не надо никуда ходить…— Почему?— Вряд ли они оставили нам путь к спасению.— Ну, просто сидеть и дожидаться смерти я не могу. Тем более что обещал спасти тебя.— Ты посмотри на себя… Весь в ожогах…Ожоги, пропитанные пылью, сочились натуральной сукровицей. Царапины — кровью. Нерон бы аплодировал.— Знаешь, мне кажется, что за нами действительно наблюдают, — сказал я лишь затем, чтобы отвлечь ее внимание.— Вряд ли. Это сложно, в несколько часов проделать отверстия, поставить камеры.— Почему в несколько часов? У Надежды было несколько дней.— Нет, ты поищи их, — она не хотела отпускать меня.Я встал, прошелся по комнате, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего подозрительного не обнаружил. Вернулся, сел рядом, обнял за плечи. Она, совсем родная, прижалась, как к своему мужчине. Несколько минут мы сидели, пропитываясь единением. Его прервала большая белая булка. Она упала к нашим ногам. Я взял ее, помял — свежая. Осмотрел так и эдак. Увидел следы волочения и кошачьих зубов. Отдав манну небесную девушке, взобрался в короб.— Пойду, поищу к булке сгущенное молоко, — сказал уже из него. — Не раскисай. Все будет хорошо, я ведь тебя люблю. 48. Опять потоп. Часа два я лазал по коробу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80