Подойдя, я снял его пальцем, переместил в рот, попробовал.Да, это была икринка. Икринка осетровых рыб. Судя по сытому выражению глаз, именно ее братья и сестры теснились в желудке моего домашнего животного.— Икра, черная икра. Он ее ел минут пятнадцать назад, — забегал я глазами по комнате.Ничего похожего на сине-черную банку с изображением осетра, не обнаружилось. Не было и раздаточного окошка, из которого он мог получить подкрепление своим силам.Наталья, обернувшись ко мне, увидела озабоченное лицо, потом то, что сотворило с моим телом труба с горячей водой. Опустив кота на пол, она присела, по-детски испуганная, передо мной на колени, присела растерянно, не зная, что делать. Обозрев себя, я порадовался, что труба по дороге туда была крайней справа, а по дороге оттуда — такой же слева. Если бы она, возвышавшаяся над другими, шла посередине, то жить дальше мне не было бы смысла.Но посередине шла холодная, и я мог радоваться кислому выражению, появившемуся на лице Эдички. Этому выражению было от чего возникнуть — впервые за все время наших коллективных отношений Наталья предпочла меня, но не его.— Господи, что же мне с вами делать! — сокрушенно покачала головой радость моих очей.— Умоляю, не обращайте на это внимания, Эдичка все залижет, — добавил я уксуса в мимику кота.Наталья улыбнулась, поняв, что мы с ним соперничаем.Я помню эту улыбку до сих пор. Именно ею она открыла дверь, в которую вошло мое сердце, вошло навсегда. Чтобы избавиться от счастливо-глупого выражения лица я решил разобраться с икрой, которой, судя по всему, было набито брюхо Эдички, и которой можно было накормить Наталью. После обеда из кошачьего корма предложить ей сушеных крыс я не мог — это была бы тенденция.Поцеловав руку девушки — в моих брюках и пиджаке она была просто прелесть — я обратился к коту:— Ты где нашел икру? И почему съел ее единолично?Кот посмотрел снисходительно. Догадайся, мол, сам.— Он не смог бы открыть банку, — сказала Наталья, усаживаясь у стены.— Значит, он побывал там, где икра лежит на блюдечке с голубой каемочкой.— Или его кто-то подкармливает. Вам не больно? — теплое ее плечо чувствовало мое плечо, и я чувствовал — оно не прочь прижаться теснее, прижаться, чтобы не стало страха смерти хотя бы между нами.— Да нет, все мои мысли о вас… — сознался я.— Значит, скоро полезете целоваться? — кокетничала она очаровательно.— Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно я его дождусь?Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.— Взаимного порыва? — рассмеялась Наталья. — Что-то я его пока не представляю, — близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.— Антураж здесь не тот… Хотя…— Что хотя?— Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…— Красноречивее меня? — посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.— Да.— Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…— Поцелуй, — сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на «ты».Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:— Мы умрем здесь, да?— Чепуха! Если что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.— Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?— Да. Впрочем, ты с ним поговори — он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.— Так это из-за тебя я сюда попала?!Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:— Судя по всему, да.Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся — она положила головку мне на плечо. «За такую женщину можно умереть, — подумал я. — Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…»— Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… — вопросительно посмотрела в глаза. — Ведь правда?— На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.— Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:— Красоте.— Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю — все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…— У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность, от Бога, а Бог — это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную жизнь… В этом трагедия эстетики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80