..
Усталый конь пошёл тише. Юноша не понуждал его. Закат отбросил последние лучи, и в небе блеснули редкие звёзды. Из-за отдалённых гор показалась луна.
Твои гребни, Урал мой,
Близки к небу…
Когда ночью месяц встаёт,
На землю глядя,
Твои головы прекрасно светят
Чистейшим серебром…
Когда утром солнце встаёт,
На землю глядя,
Твои верхушки, как огнём пожаров,
Облиты золотом…
Вокруг тебя, Урал высокий,
Растут леса,
Как мохнатые бархатные ковры,
Разостланы травы…
Маленькая речушка преграждала Салавату путь, и над нею белой стеной поднимался весенний холодный туман. Салават остановил коня.
— Хватит на этот день, — сказал он. — Стой, аргамак. Ещё много дней нам ехать к нашим кочевьям.
Салават стреножил коня и пустил его у реки на открытом месте. Переезжать реку он не хотел: на том берегу её был лес и, как знать, может быть, звери.
Засыпая, Салават думал о доме, о красавице Юрузени, о маленькой жене Амине, о Юлае и о своём сыне, который должен был теперь стать уже совсем большим…
ГЛАВА ВТОРАЯ
По-прежнему Юлай был юртовым старшиной, Бухаир был по-прежнему писарем. Как и много лет назад, кочевали башкиры Шайтан-Кудейского юрта…
В августе кочевья повернули от Сюма к северу, к Юрузени, приближаясь к зимовью.
Но кочевое движение аулов не избавляло башкир от забот начальства: по дорогам скакали всадники, разыскивали кочёвки, вручали бумаги, требовали налогов и выполнения обязательств.
Российская империя вела большую войну с Турцией. Россия рвалась к Чёрному морю, и её продвижение на юг, к дедовским рубежам, стоило много денег.
После полудня Бухаир подъехал к кошу Юлая с новым пакетом, полученным из Исецкой провинциальной канцелярии.
— Опять бакет! Снова бумага! Куда пишут столько бумаги! Беда! Сколько денег, чать, стоит столько бумаг посылать, — покряхтывая, ворчал Юлай. — Ну, садись. Ишь, как жарко. Кумыс пей сначала, а там уж бумагу читать…
Бухаир присел в тени коша, отпил глоток кумыса и взялся за пакет.
— Погоди, — остановил старшина. — Ну, куда спешишь? Всё равно ведь добра не напишут!.. Намедни я сон видал: прислали такую бумагу, чтобы заводы ломать и земли, которые взяты, назад отдавать башкирам… Такую бумагу ведь не пришлют наяву!
— Наяву не пришлют, старшина-агай! — согласился писарь. — Наяву вот такие бумаги приходят, — зловеще сказал он. — Хоть ещё пять тухтаков будешь пить кумыса, всё равно тебе легче не станет!
— Опять ведь, значит, плохая бумага, писарь? — сокрушённо спросил старшина.
— Плохая, агай! — согласился писарь.
— Ну что же, куда деваться! Читай.
Бухаир развернул лист с сургучной печатью.
— «Шайтан-Кудейского юрта старшине Юлаю Азналихову сыну. С получением сего тотчас без всякия волокиты с твоего Шайтан-Кудейского юрта прислать в Исецкую провинциальную канцелярию в Челябинскую крепость его высокоблагородию горных заводов асессору и ремонтёру Ивану Дмитриевичу господину Петухову сто пятьдесят лошадей…»
— Опять лошадей! — возмутился Юлай. — Снова сто пятьдесят!! Ай-ай-ай, что делать будем? Не даст ведь народ лошадей, Бухаирка… Как пойдёшь-то к народу? Как скажешь? Сто двадцать голов ведь недавно совсем послали! Как народу лицо показать с такой нехорошей бумагой?! Ну, что делать! Ты поезжай по кочевкам, скажи народу… Ступай объявляй…
— Довольно уж мне объявлять, старшина-агай! — заявил с раздражением писарь. — Как что плохое стряслось, так опять иди объявлять! Бухаир не ворон, чтобы каркать всегда к беде. Иди сам, старшина-агай. Старшине бумагу прислали. Я не хочу старшиною быть вместо тебя. Мне твоего почёта у русских не нужно… Ты не умеешь сам за народ вступиться. Народ разоряют, а ты молчишь!..
Юлай испугался таких резких слов. Он знал, что в коше и возле коша нет никого, что он с Бухаиром сидит вдвоём — сыновья у себя по кошам, ребятишки все где-то в лесу, а женщины доят кобыл, — и всё же зачем говорить такие слова!
— Тише, тише! Чего ты шумишь в моём коше! Старшине ведь такие слова не пристало слушать. Ты такие слова у себя на кочёвке кричи!.. — взъелся Юлай на писаря, не доверяя ему.
— Не буду я требовать лошадей от народа. Сам поезжай! — настойчиво говорил Бухаир.
Юлай смягчился:
— Бухаир, ты ведь писарь. Мне как знать-то, что писано в русской бумаге?! Ведь ты бумагу по-русски читаешь — не я. Я как объявлять по бумаге буду?!
Писарь угрюмо молчал.
— Ну, ну, поезжай! Мало ли мы чего с тобой не хотим! Нас ведь не спросят. Иди объявляй. Чай, строго наказывать будут. В прошлый раз, кто лошадей задержал, с того ещё и штрафных лошадей на каждую сотню по десять голов забрали, — напомнил Юлай.
— Теперь ещё хуже: кто лошадей не даст, с того на каждые пять лошадей прислать на завод человека, — сказал Бухаир.
— Как так «человека»? — не понял Юлай.
— Писано тут: «…сто пятьдесят лошадей без промедления и волокиты, а буде противиться станут, — и с тех башкирских юртов для горных работ взять мужеска пола тридцать душ на заводы…»
— Не шутка!.. — растерянно и недоумевающе качнул головой старшина. — Ну, поезжай, объяви, — настойчиво повторил он.
Бухаир вышел, вскочил на коня и умчался в степь, где были рассеяны кочёвки шайтан-кудейцев.
Старшина остался один в своём коше.
«Ай, прав ты, прав, писарь, прав! — размышлял он. — Да как ведь, как тебе верить, собака?! Я нынче стар ведь. Мне как бунтовать? Нельзя!.. — Он горестно покачал головой. — Ай-бай! Никогда не бывало такого!.. Башкир на завод, в крепостные!.. Стар ты стал, старшина, ай, стар стал! Всего ты боишься, смелое слово сказать не смеешь… А может, народ старый стал? Может, народ боится сказать то смелое слово?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157