ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
(До нас тогда не доходило, что он и правда был не в силах. Нам казалось, он просто хитрит. Мне кажется, я тоже не в силах был оставаться на ночь один у себя в комнате после того, как мне вырезали миндалины. Смутно помнится, однажды мне разрешили переночевать в постели вместе с отцом и матерью; а почему бы еще они допустили такое, если не потому, что я был болен и напуган.) Мы выгоняли его. Вечерами, когда мы велели ему отправляться спать, он даже не хотел переступить порог своей комнаты. Мы его заставляли. (Мне кажется, он боялся, что мы замышляем недоброе: едва мы обманом загоним его туда и он позволит закрыть дверь, мы запрем его там навеки. Закрывать дверь он нам не давал. Приходилось всегда оставлять ее чуть приоткрытой.) Его мы не запирали. Мы сами запирались от него. Запирались в спальне: не могли выносить, что он по нескольку раз за ночь пробирается к нам, волоча за собой свое пестрое одеяло (и находили его потом за дверью – скрючится и лежит на полу в узком коридоре, на сквозняке. Поначалу мы забывали, что он может там оказаться, и утром, когда, раскрыв дверь, наталкивались на него, едва удерживались, чтоб не вскрикнуть. А потом уже просто боялись открывать дверь спальни: чувствовали, он под дверью. Иногда его там не оказывалось, он исчезал, и мы опять приходили в ужас, пока не находили его). То было страшное время, все мы извелись (особенно, надо думать, он, но мы не склонны были это замечать. Я старался почаще ночевать не дома. Уже через неделю он с этим справился. Мне справиться удалось не так скоро). Это была пытка (и такое мученье навязал нам он). Это бесило, сводило с ума, легко ли уснуть, когда ночь за ночью лежишь и ждешь – вот сейчас он опять тихонько подергает ручку двери, опять зашелестят его шаги по толстому ворсистому ковру, опять он попробует забраться к нам в спальню и вялым своим протестом и мукой разбудит нас и напугает со сна… легко ли рассерженным проснуться поутру и увидеть, что он со своим одеялом растянулся на полу у постели или где-нибудь в углу подле туалетного столика или стула и тяжелые веки его наконец плотно сомкнулись от усталости, вспухшие губы некрасиво обмякли, и меж ними вскипают пузырьки, и тут же безжизненно замер большой палец, словно только что выскользнул изо рта. (Какое страшное это было для меня время, когда ему удалили миндалины. Хуже, чем когда удаляли мне самому. Может, я так никогда от этого толком и не оправлюсь.)
– Оставайся у себя в комнате, – сурово приказывал я ему.– Надо вернуться к себе в комнату, – мягко уговаривал я его в темноте нашей спальни, когда во мне неожиданно открывались новые запасы доброты и жалости (в сущности, просто умолял его оставить нас одних). – Если хочешь, не гаси свет. Тебе совершенно нечего бояться.– Я не боюсь.– Мама или я побудем с тобой.– Тогда пойди ты.– Я не могу остаться у тебя в комнате на всю ночь.– А мне тогда почему там оставаться?– Это твоя комната.– А я хочу в вашей комнате. Хочу с тобой и с мамой.– Доктор сказал, так нельзя. Он сказал, тебе это вредно.– Какой доктор?– С которым мы советовались.– Не верю ему.– Поди сам с ним посоветуйся, хочешь?Он боялся докторов и до сих пор боится докторов, сестер и зубных врачей. (Он никогда не хотел, чтобы ему сверлили или рвали зубы.) Пожалуй, он тоже никогда толком не оправится от той операции. Боюсь, и он и дочь никогда мне не простят, что я допустил, чтобы у них в миндалинах так прочно укоренилась инфекция – и обоих пришлось положить в больницу и выдергивать миндалины (или вырезать – как бишь там это делают. А у него еще и аденоиды. За аденоиды он на меня не сердится, хотя у него их тоже удалили, – он еще не знает, что это за штука, да и никто не знает. Кажется, это совсем особые органы, они растут у человека в зеве и самой природой только для того и предназначены, чтобы их вырезали), и люди, которым он не доверяет (не я, хотя мне он тоже не всегда доверяет), неизменно сливаются в его представлении с тем анестезиологом, чья внешность помнится ему лишь весьма смутно.– Он сделал мне клизму, – заявляет он мне с непреходящей обидой и неловкостью, когда мы в очередной раз сбивчиво обсуждаем все то, что его тревожит.– Ничего подобного, – в который раз поправляю я его. – Он давал тебе наркоз. А клизму мы делали дома, накануне вечером.– Он похож на Форджоне.– Он японец. Форджоне ты тогда еще даже не знал.– Форджоне итальянец, – рассеянно уступает он. – Форджоне меня не любит.– Любит.– Нет, не любит.– Любит. Теперь любит.– Я его не люблю.– Незачем тебе его любить. Только не подавай вида.– Меня не любит мисс Оуэне.– Любит. Она ставит тебе хорошие отметки.– Она всегда на меня рявкает.– Никогда она не рявкает.– Я боюсь, она нарявкает, если я не приготовлю уроки.– А ты готовь.– Он говорит, я не умею лазать по канату.– А ты умеешь?– Ненавижу Форджоне.– Незачем тебе его ненавидеть.– Как так?– Он тебя любит.– Ты опять к нему ходил?– А ты хочешь, чтоб я пошел?– Боюсь Форджоне.– Незачем тебе его бояться.– А ты откуда знаешь?– Он говорит, ты ладно скроен и бегаешь, как ласка. Ты не стараешься научиться. Когда взбираешься по канату, надо действовать ступнями тоже. Не коленками, а ступнями.– А ласка – это что?– Четвероногое животное, которое бегает, как ты.– А зубы мудрости у меня будут?– Конечно. Когда подрастешь.– А вырывать их надо будет?– Ты что, уже начинаешь из-за этого тревожиться?– Ты думаешь, я нарочно тревожусь?– Рвать надо, если они портятся.– Ты меня не любишь.– Нет, люблю.– Ты уезжаешь.– Куда?– В Пуэрто-Рико.– Приходится ехать.– В Пуэрто-Рико?– Когда?– В прошлом году. Ты уезжал в Пуэрто-Рико.– Приходится ехать.– И опять поедешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
– Оставайся у себя в комнате, – сурово приказывал я ему.– Надо вернуться к себе в комнату, – мягко уговаривал я его в темноте нашей спальни, когда во мне неожиданно открывались новые запасы доброты и жалости (в сущности, просто умолял его оставить нас одних). – Если хочешь, не гаси свет. Тебе совершенно нечего бояться.– Я не боюсь.– Мама или я побудем с тобой.– Тогда пойди ты.– Я не могу остаться у тебя в комнате на всю ночь.– А мне тогда почему там оставаться?– Это твоя комната.– А я хочу в вашей комнате. Хочу с тобой и с мамой.– Доктор сказал, так нельзя. Он сказал, тебе это вредно.– Какой доктор?– С которым мы советовались.– Не верю ему.– Поди сам с ним посоветуйся, хочешь?Он боялся докторов и до сих пор боится докторов, сестер и зубных врачей. (Он никогда не хотел, чтобы ему сверлили или рвали зубы.) Пожалуй, он тоже никогда толком не оправится от той операции. Боюсь, и он и дочь никогда мне не простят, что я допустил, чтобы у них в миндалинах так прочно укоренилась инфекция – и обоих пришлось положить в больницу и выдергивать миндалины (или вырезать – как бишь там это делают. А у него еще и аденоиды. За аденоиды он на меня не сердится, хотя у него их тоже удалили, – он еще не знает, что это за штука, да и никто не знает. Кажется, это совсем особые органы, они растут у человека в зеве и самой природой только для того и предназначены, чтобы их вырезали), и люди, которым он не доверяет (не я, хотя мне он тоже не всегда доверяет), неизменно сливаются в его представлении с тем анестезиологом, чья внешность помнится ему лишь весьма смутно.– Он сделал мне клизму, – заявляет он мне с непреходящей обидой и неловкостью, когда мы в очередной раз сбивчиво обсуждаем все то, что его тревожит.– Ничего подобного, – в который раз поправляю я его. – Он давал тебе наркоз. А клизму мы делали дома, накануне вечером.– Он похож на Форджоне.– Он японец. Форджоне ты тогда еще даже не знал.– Форджоне итальянец, – рассеянно уступает он. – Форджоне меня не любит.– Любит.– Нет, не любит.– Любит. Теперь любит.– Я его не люблю.– Незачем тебе его любить. Только не подавай вида.– Меня не любит мисс Оуэне.– Любит. Она ставит тебе хорошие отметки.– Она всегда на меня рявкает.– Никогда она не рявкает.– Я боюсь, она нарявкает, если я не приготовлю уроки.– А ты готовь.– Он говорит, я не умею лазать по канату.– А ты умеешь?– Ненавижу Форджоне.– Незачем тебе его ненавидеть.– Как так?– Он тебя любит.– Ты опять к нему ходил?– А ты хочешь, чтоб я пошел?– Боюсь Форджоне.– Незачем тебе его бояться.– А ты откуда знаешь?– Он говорит, ты ладно скроен и бегаешь, как ласка. Ты не стараешься научиться. Когда взбираешься по канату, надо действовать ступнями тоже. Не коленками, а ступнями.– А ласка – это что?– Четвероногое животное, которое бегает, как ты.– А зубы мудрости у меня будут?– Конечно. Когда подрастешь.– А вырывать их надо будет?– Ты что, уже начинаешь из-за этого тревожиться?– Ты думаешь, я нарочно тревожусь?– Рвать надо, если они портятся.– Ты меня не любишь.– Нет, люблю.– Ты уезжаешь.– Куда?– В Пуэрто-Рико.– Приходится ехать.– В Пуэрто-Рико?– Когда?– В прошлом году. Ты уезжал в Пуэрто-Рико.– Приходится ехать.– И опять поедешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181