И увидал он у вас такую инокиню, что у него сразу сердце загорелось: если, говорит, писать Богоматерь, так только с нее!
— Кто же это такая, батюшка?
— Краснов навел справки — зовут ее сестрой Анастасией!
— Есть такая, и должна я тебе, батюшка, сказать, что хоть и недавно она у нас, а молитвенным рвением и благочестием светит среди нас, как звезда. Святая это женщина, батюшка, совсем святая!
— Ну, а по наружности она как? Я-то, признаться, не видал ее.
— Красивая она, очень красивая, да не грешной, дьявольской красотой, а возвышенной. Что-то в ней есть такое, что напоминает Казанскую Божью Матерь...
— Ну вот, видите, матушка! Только согласится ли она?
— Как же не согласиться святому делу послужить? Наш монастырь беден, хороших икон совсем нет. Да и раз Богоматерь явила такое чудо, так, значит, хочет Она, чтобы ты свой обет исполнил. А потом — раз я прикажу, так она супротив моего хотенья не пойдет. Это уж от меня зависит, а не от нее!
— А вы, конечно, согласитесь?
— Соглашусь, но только чтобы художник рисовал ее в стенах монастыря, потому что к нему или в другое какое место я ее не отпущу.
Купец с сомнением покачал головой.
— Да где же здесь, в монастыре-то, рисовать? — сказал он. — Говорил я с художником и об этом — темно, говорит он, в келье-то!
— Зачем в келье? Можно в самой церкви!
— Тоже неудобно: там свет не так падает, как художнику нужно...
— Тогда чего же лучше — в трапезной, благословись, и начинайте! Там большие окна, света сколько хочешь — рисуй себе во славу Божию!
Минков — читатель, наверное, уже догадался, что это именно он явился к доверчивой игуменье под видом купца Алексеева — был очень смущен таким оборотом разговора: трапезная со всех сторон была окружена другими службами, и это лишало его возможности привести в исполнение задуманный план. Он на скорую руку вызвал в своей памяти планировку монастыря, заранее тщательно осмотренного им, и поспешил ответить:
— Да, света в трапезной-то достаточно, но для того, чтобы художник мог отдаться священному настроению, необходимо, чтобы никто и ничто не нарушало часов работы. А по трапезной будут ходить... Нет, вот что мне в голову пришло: лучше всего будет в ризнице — и светло, и просторно, и никто не помешает!
— Ну, что же — в ризнице, так в ризнице! — согласилась игуменья.
— Ну, а когда я могу прислать художника?
— Да когда тебе угодно будет, батюшка!
— В таком случае, завтра. Сначала он зарисует сестру Анастасию карандашом... Ну, так значит, решено?
Прямо из монастыря Минков отправился к Потемкину.
— Ну, что? — с нетерпением спросил его светлейший.
— Старая грымза попала-таки в западню! — весело ответил Минков. — Она сразу согласилась, но только потребовала, чтобы вашу цыганку рисовали в самом монастыре: «Не пущу, — говорит, — к художнику», да и только! Я и так и сяк... В келье тесно, в церкви света мало... Совсем она меня к стене приперла, предложив рисовать в трапезной. Мыслимое ли дело! Кругом монашки так и снуют! Кое-как я вывернулся и предложил рисовать в ризнице. На том и порешили...
— А ты думаешь, что в ризнице это удастся?
— Еще бы! Из ризницы ведет вторая маленькая дверь, через которую выход на небольшой дворик к самой ограде. А за оградой в этом месте поле. Наши люди должны частью остаться за оградой, а частью — перелезть и спрятаться во дворике...
— Дельно! Молодец, Спиридон! — Потемкин радостно потирал руки. — Ну, погоди, козочка! Погоди, ведьма! За все сочтемся завтра — оптом дешевле! Кликни-ка мне Свища, Спиридон, да вернись с ним. Обсудим, что и как завтра устроить.
Через несколько минут Минков привел в кабинет Свища.
Никто не узнал бы в высохшем, сморщенном старике прежнего удалого Свища. После того как Бодена своей стойкостью потрясла его и в ответ на его предложение бежать с ним вместе за границу презрительно отказалась, ее пленительный образ, ее черные, выразительные глаза все время стояли перед ним. Тогда еще, получив от Потемкина крупную награду, Свищ отправился — это было после сдачи Бодены ораниенбаумскому коменданту — прямо в кабак.
Но и водка не в состоянии была залить тоску впервые полюбившего сердца. Свищ пил, пил и пил, а обра. Бодены с прежней яркостью дразнил его своей недостижимостью. Целый месяц беспробудно пропьянствовал Свищ, а потом заболел и долго находился между жизнью и смертью.
Из больницы Свищ вышел совсем другим человеком. Прежде он творил зло, не вдумываясь в сущность своих поступков, не будучи в состоянии дать им нравственную оценку: надо добывать средства, и все, что дает возможность жить припеваючи, то и хорошо. А теперь зло стало его стихией, он сознательно искал его. Прежде он не был жестоким, он просто не сентиментальничал. Но в редкие минуты просветления он был способен на хорошие порывы. Так, он когда-то верхом скакал за едой для больной Бодены, лежавшей у старой знахарки. Но теперь он радовался возможности помучить кого-нибудь, и если под руками не было человеческого «материала», то готов был терзать и мучить котят или щенков. Жизнь проходила между пьянством и жестокостью: или он валялся пьяный на кровати, или выискивал себе какую-нибудь жертву.
Болезнь, пьянство, годы сделали его неузнаваемым и внешне. Он съежился, высох, стал меньше ростом. Прежде он брился, теперь отпустил усы и бороду. Словом — это был совсем другой человек.
— Ну, Свищ, — сказал ему Потемкин, — тряхни-ка стариной, покажи, что ты — прежний молодец! Спиридон все наладил. Теперь остается и тебе сыграть свою роль. Он тебе рассказал, что они там с игуменьей порешили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109