Если он и будет поддерживать сношения со шведскими смутьянами, то нам это на руку: все их письма предварительно пройдут через наши руки, и мы будем знать, с какой стороны плотину конопатить. Значит, с этой стороны все будет хорошо; только бы нам от этой... ну, как ее? Бодена, что ли?.. Вот от нее как избавиться! Как ты думаешь, если бы ее переманить на нашу сторону?
— Это невозможно, ваше величество. Это дьявольский характер, ее ничем не сломишь!
— Гм... Не будь она двоюродной сестрой Державина, я не поцеремонилась бы с нею.
— А что за важная персона — Державин?
— Мне неудобно поднимать шум; за границей и так про нас болтают слишком много гадостей. А Державина знают везде — его последнюю оду перевели, почитай, на все европейские языки... Вот ты и надумай что-нибудь: как бы нам эту Бодену возможно тише и спокойнее сплавить. Куда — это вопрос неважный; чего-чего, а укромных уголков в России, слава Богу, хватит... Но как это сделать?
— Ваше величество, изволите вспомнить, на прошлой неделе на ваше царское усмотрение поступило облесимовское дело.
— Это калужского Облесимова? Ну, помню. Но какое это имеет отношение?
— А такое, что надо кого-нибудь послать разобраться — кто там у них прав, кто виноват; произвести ревизию дел, виновных покарать, невинных обелить. Хлопот много, времени немало пройдет...
— Так ты думаешь...
Государыня замолчала и улыбнулась, затем отвела Потемкина к окну и стала там тихо говорить о чем-то.
От государыни Потемкин вышел очень довольный. Вернувшись к себе, он прошел прямо в комнату Бауэр- хана, разбудил его и рассказал что-то, должно быть, очень смешное, потому что доктор в тон светлейшему разразился злорадно-торжествующим хохотом.
— Ну-с, а в Крым мне все-таки ехать, Кукареку, — продолжал Потемкин. — Конечно, теперь мне это не страшно, но необходимо перед отъездом взрастить для нашего августейшего мотылька новый цветочек. Как ты думаешь, кого бы ей послать?
— По-моему, не кого иного, как Зорича. Он вам предан, его верности хватит месяца на два, пока вы будете в Крыму, и в течение этого времени он не наделает вам особенных гадостей. А к тому же — мужчина он ражий, ферлакур известный; по-моему, в самый раз окажется!
На другой день Потемкин послал Зорича во дворец с запиской. Императрица милостиво осмотрела рослого посланца, расспросила его кое о чем, а на следующий день в помещение, занимаемое перед тем бывшим флигель-адъютантом Завадовским, въехал новый флигель- адъютант Зорич.
— Знаете, ваше высочество, — сказала Мария-Бодена великому князю, — нам придется расстаться!
— Расстаться? Надолго?
— Право, не знаю. Может быть, на месяц, может, на два...
— Да почему?
— Гавриила посылают на ревизию в Калугу, там между собой все перегрызлись, так он мирить их едет...
— Ну и пусть себе едет!
— Но он не хочет оставлять меня одну здесь; требует, чтобы я ехала вместе с ним!
— Этого я не позволяю! — воскликнул великий князь.
В глазах Марии сверкнул огонек, напомнивший былую Б одену.
— Что такое? Вы не поз-во-ля-ете? — протянула она. — А кто вы мне, что смеете позволять или не позволять?
— Мария!
— Разве я ваша раба, крепостная? Разве я связана с вами чем-нибудь, кроме собственной доброй воли?
— Мария, я знаю, что ты свободна; но неужели мои просьбы, мои мольбы, мои желания для тебя ничто?
— Желание и воля Гавриила для меня священнее, тем более, что вы думаете только о себе, а он — обо мне. Он находит, что я здесь не в безопасности...
— Мария, ну, подумай сама, что может тебе грозить?
— Что? А почему меня уже несколько раз подстерегали вечером какие-то таинственные личности? Почему недавно, вернувшись домой, я застала все свои бумаги перерытыми и многого, особенно ваших записочек, не досчиталась?
— Скажи лучше, что тебе надоело возиться со мной!
— Ну и надоело! Надоело быть нянькой человека, который до старости лет будет ходить на привязи... Надоело быть опорой, другом человека, который думает только о самом себе! Если бы вы хоть немного думали обо мне, вы сами сказали бы: «Поезжай, Мария!» А вы не хотите ничего знать и только, словно капризный ребенок, хмуритесь, точно вас кто-нибудь боится! Вы вот свои требования мне высказываете, ну а случись со мной что-нибудь...
— Мария, клянусь тебе, если на твоей голове тронут хоть волосок, я переверну небо и землю...
— Э, полно! Слыхали мы это! Брат говорил, что Нелидова рассказывала ему, — когда он ее по вашей просьбе в тюрьме навещал, — так вот она рассказывала, как вы выкрикивали, что не позволите тронуть ее, ну и что же? Не позволили вы взять ее? Защитили? Стыдитесь!..
— И это — все, что ты можешь сказать мне на прощание? Вместо последнего привета, вместо слова ободрения ты кидаешь мне упреки, коришь тем, что я связан моим невыносимым положением, над которым ты, бывало, сама проливала слезы гнева и сожаления? У тебя нет сердца, Мария!
— Это — старая песенка, ваше высочество!
— К сожалению, старая. Значит, ты все-таки едешь?
— Да.
— В Калугу?
— Нет, в Москву.
— Почему в Москву?
— Потому что там живет старушка-тетка, которая приютит меня на то время, пока Гавриила не будет.
— Как? Значит, ты едешь не с ним, ты только убегаешь из Петербурга? Бодена, я не пущу тебя!
— Вот именно, ваше высочество! Бодену вы не пустите: это — жалкая раба, игрушка чужих страстей. Но Мария свободна — она уедет!
— Ты издеваешься надо мной?
— А это уж как угодно будет вашему высочеству!
— Довольно! Я не могу позволить обращаться со мной таким образом! До свидания!
— Прощайте, ваше высочество!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109