Но сейчас не гони меня!.. Я недолго буду утруждать тебя. В последний раз погрею свою застывшую душу около тебя, да и пойду... одинокая, бесприютная... Позволишь посидеть хоть немножечко?
— Сиди, Бодена, но разве это что-нибудь изменит?
— Боже, как ты суров, как ты черств!.. Но, знаешь, что: мы, цыганки, живя в тесном общении с природой, учимся чувствовать и улавливать многое, что остается скрытым для вас, горожан. У нас словно развивается особое зрение, особый слух... Сердце говорит мне, что скоро — о, очень скоро! — твое беспричинное отвращение ко мне сменится горячей привязанностью. Что будет, если я тогда оттолкну тебя? Что будет, если я заставлю тебя на деле познать весь ужас влечения, разбивающегося о гранитную скалу холодного отвращения?
— Ты неправа, Бодена: мое отвращение небеспричинно и совершенно понятно. Я высоко чту женщину, вижу в ней храм чистоты, алтарь высшей духовной красоты. Живя в грехе, ты унижаешь женщину. Отдаваясь легко чуть ли не первому встречному, вечно добиваясь исполнения своей воли разжиганием мужской страсти, ты оскверняешь храм и глумишься над алтарем. Разве ты не потерянная женщина? А потерянными женщинами можно играть, ими можно тешить сластолюбие развратников, но уважать их нельзя!
— Ты жесток и несправедлив, Гавриил: разве я не говорила тебе, что меня полудевочкой продали старику, что мной торговали, как рабой? А когда я сопротивлялась, меня истязали, морили голодом... Один богатый молдаванин кормил меня соленой рыбой и не давал пить, пока я не согласилась отдаться ему. О, я сыграла с ним очень злую шутку: я жестоко отомстила ему. Он хотел убить меня, хотел засечь плетками, но, на мое счастье, был так же скуп, как и богат. Поэтому он не захотел портить дорогой товар — ведь я всегда была только товаром, Гавриил! — и перепродал меня. Чем же я виновата, Гавриил?
— Я не осуждаю и не виню тебя, Бодена. Я просто указываю тебе, что мое отвращение имеет причину. Ты не сама осквернила себя, а тебя осквернили? Пусть! Белая роза не виновата, если ее бросят в грязь и растопчут ногой, но я все-таки не подниму ее из грязи, не буду целовать ее, не приколю к платью. Она не виновата — да, но она загрязнена!
— Как ты суров!.. Сразу видно, что ты вырос без женского влияния, что возле тебя не было юного женского существа!
— У меня была сестра... Хотя она была и двоюродная, но все же с самой колыбели росла у нас в доме, так как ее появление на свет стоило жизни ее матери и девочку перевезли к нам в дом.
— Но почему же я никогда ничего не слыхала о ней?
— Потому, что она была, но ее нет. Маше было лет пять, когда она непонятным образом исчезла из дома. Она была нашим божеством, нашим кумиром... Как грустно стало в доме после ее исчезновения! Мать так плакала от этой потери, что ослепла... Бедная моя страдалица! — с глубокой нежностью в голосе сказал Державин, после чего, взяв со стола свечу и поднеся ее к висевшему над письменным столом портрету, стал грустно всматриваться в лицо матери.
Бодена привстала и из-за плеча Державина с любопытством посмотрела на портрет. Вдруг она издала какой-то подавленный стон изумления.
— Это твоя мать, Гавриил? — спросила она. — Но ведь это — та, которую и я звала когда-то матерью.
— Что ты говоришь, Бодена!
— Ну да, ведь я — не природная цыганка: меня выкрали из дома! Я смутно помню, как цыганка заманила меня в табор, как потом меня увезли, как я сначала плакала и отбивалась, но потом примирилась со своей участью... Кто я была, чьих родителей дочь — об этом я не знала, не помнила: разве в том возрасте заботятся об этом? Но образ той, которую я звала матерью, непрестанно жил в моей душе. И когда я увидела этот портрет, на котором художник с такой яркостью изобразил ее незабвенные черты, я поняла причину того влечения, которое испытывала к тебе! Ведь ты — мой брат, Гавриил!
— Ты лжешь! — воскликнул Державин. — О, ты хитра! Ты хочешь настоять на своем и вот придумала эту лживую, неправдоподобную сказку!
— Разве у пропавшей Марии не было особых примет?
— Да, на руке у нее было родимое пятно, напоминавшее мышь!
— Вот такое? — сказала Бодена, быстро заворачивая рукав и показывая родимое пятно.
— Это совпадение! Я не допускаю...
— А это — тоже совпадение? — грустно спросила Бодена-Мария, расстегивая ворот и доставая тоненький, дешевый серебряный медальон, на котором была видна выгравированная полустершаяся надпись: «Машеньке Де-вятовой от любящего братца Гаврюши».
Державин даже зашатался при виде этого неопровержимого доказательства. Он упал в кресло и замер там, закрыв лицо руками.
Бодена-Мария с безграничной любовью и грустью смотрела на Державина. Прошло несколько минут в томительном ожидании. Наконец Бодена встала и сказала:
— Прощай, Гавриил. Я ухожу, чтобы никогда больше не смущать своим присутствием твоего покоя!
— Маша, дорогая моя сестренка Маша! — сказал Державин, отнимая от лица руки и простирая их к вновь обретенной сестре. — Не уходи! Подойди ко мне, дай обнять тебя, прижать к своему сердцу!
— Это невозможно, Гавриил!
— Но почему?
— Потому что я — потерянная женщина, которою можно только тешить сладострастие, но не уважать, потому что я осквернила алтарь женской чистоты, потому что я — белая роза, которую нельзя поцеловать и приколоть у сердца, ибо ее втоптали в грязь!
— О, не повторяй мне этих жестоких, грубых, несправедливых слов! Как раскаиваюсь я теперь в них!..
— Почему? Разве ты воспылал ко мне любовью? Разве тебе хочется моей дружбы?
— О, да, Маша, да! Ведь я так одинок, ведь у меня нет никого, никого на свете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109