Я только что получил его из Штутгарта.
— Боже, как ты мил! — воскликнула Мария Федоровна, прижимая к губам портрет матери. — Как ты внимателен ко мне! Эх, если бы знали все, какое у тебя золотое сердце! Сколько неправды связывают с твоим именем, сколько клевещут на тебя, бедный мой!
— Дорогая моя, — сказал великий князь, подойдя к супруге и ласково положив ей на плечо руку. — Я очень рад, что оказался далеко не таким чудовищем, каким меня представляли тебе... Что же, такова наша судьба, милая! Наши недостатки, наши маленькие пороки у всех на виду, а вот наших страданий, нашего несчастья, нашего горя... этого никто не видит.
Павел Петрович поник головой и подумал... об Осипе.
— Я уже давно заметила, что тебя что-то терзает, — сказала Мария Федоровна, вставая и нежно прижимаясь к мужу. — Почему ты никогда не поделишься со мной своим горем? Ведь его легче нести, когда оно разделено... Павел, ты можешь подумать, что мои слова — притворство. Ты знаешь, что я любила другого, надеялась на совсем другое счастье... Это были не девичьи грезы, а серьезное, глубокое чувство. Но, Павел, большая перемена произошла в моем сердце. Сначала первым толчком для меня было глубокое разочарование в женихе. Почему он так легко, без всякого сопротивления, даже без попытки к нему, отказался от меня? Ведь он уверял, что любит... И вот стоило выдвинуть перед ним призрак «государственной необходимости», как он, словно Пилат, умыл руки... Затем я увидела тебя. Это было вторым, решительным толчком, вызвавшим глубокую перемену в моем сердце. Ты хотел казаться веселым и довольным, но я инстинктивно чувствовала, что тебя снедает большое горе. Ты показался мне таким одиноким, таким несчастным... И горячая симпатия, похожая на материнскую любовь, забилась в моем сердце, тоже несчастном из-за испытанного разочарования. Я знала, что ты должен ненавидеть меня, потому что — о, не удивляйся, при европейских дворах всегда все знают, даже то, что может оставаться неизвестным первым сановникам России! — так вот, я знала, что ты не хотел жениться вторично, будучи слишком глубоко поражен мнимой изменой первой жены.
— То есть как это «мнимой»? Дорогая моя, тебе, вероятно, неизвестно, что оставшиеся письма...
— Милый Павел, может быть, ты слышал, что мой дядя Фридрих Прусский находится в оживленной переписке с Вольтером. И вот недавно Вольтер написал дяде, что очень удивлен и неприятно поражен сплетнями, пущенными при русском дворе про «тихого ангела», покойницу Наталью Алексеевну. Сама императрица Екатерина писала ему, что покойница отличалась редкой чистотой, что сплетни про ее измену пущены Нелидовой и что никаких компрометирующих писем не найдено, а наоборот — все свидетельствует о ее полной невиновности. Может быть, далее, тебе неизвестно, что доносил прусский посланник в секретном докладе о событиях при русском дворе? Я уж не помню теперь имен и чисел, но суть доклада заключается в следующем. Потемкину рассказали, что мелкий канцелярский чиновник — фамилии не помню — очень искусно подделывает различные подписи. Потемкин приказал сейчас же позвать чиновника к себе и, когда того привели, поручил ему написать письмо, подделываясь под почерк его, Потемкина. Чиновник написал: «Выдать чиновнику такому-то (он проставил свою фамилию) тысячу рублей» и подписался за князя Потемкина. Об этом много говорили и много смеялись находчивости чиновника. Но, продолжает посланник, на другой день узнали, что Потемкин возил чиновника во дворец, чиновник долго сидел в кабинете императрицы и что-то писал, а затем бесследно исчез. Вскоре после этого разнесся слух, что найдены письма, изобличающие неверность великой княгини.
— Не может быть! Что ты говоришь, Мария!— крикнул великий князь, пораженный до последней степени.
— Милый мой, — ответила ему Мария Федоровна, — разве не говорили тебе десятки раз, что «государственная необходимость» — прежде всего и что ради нее можно сделать многое непростительное с точки зрения честного человека?
— Но какая это гадость, какая подлость! Да, я верю, что в этом разгадка тайны! Мария, ты не знаешь, какой тяжелый груз снимаешь с моего измученного сердца! Господи, и это мать...
— Тише, тише, милый Павел, у тебя готово сорваться горькое слово укоризны и осуждения... Не надо этого! Все твои вспышки нисколько не в силах помочь, а испортить могут многое...
— Но неужели видеть все это, знать и молчать?
— Да, милый Павел, молчать и терпеть.
— Во имя чего?
— Во имя той великой миссии, которая ожидает тебя в будущем. Чтобы уметь приказывать, надо уметь повиноваться. Смиряясь теперь, ты с полным правом будешь требовать смирения от других в будущем... Но не будем говорить об этом, милый Павел! Все это слишком волнует тебя. Позволь мне докончить мое признание! Так вот, когда я увидела тебя таким несчастным, когда поняла, что у тебя на душе должно быть много горя, я подумала: «Все равно моему счастью не бывать; так постараюсь дать счастье другому». Я не знаю, удастся ли это мне, но Бог видит, что я делаю все, что могу, для этого. Я так была довольна, когда видела, что суровые складки на твоем лбу все чаще разглаживались в моем присутствии. Но в последнее время ты опять стал грустным, задумчивым, хмурым... Павел! Разве не можешь ты поделиться своим горем со мною?
— Ты преувеличиваешь, милая Мария, — ласково ответил великий князь. — Я вообще хмурый человек от рождения, и грустная задумчивость ближе моей природе, чем веселость. Кроме того, меня мучает мое позорное положение в государстве. Я уже взрослый человек, а меня третируют, словно маленького;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109