карр!». И Чабан с усмешкой думал: «Каркают, глупые птицы. А чего еще делать? Небось овец им не пасти, детей не учить, с женой не ругаться каждый день. Довольны вы всем, кажется. Ну а я, человек?» Последнее он, должно быть, пробормотал вслух, потому что сын повернулся к нему и спросил: «Чего, отец?»
— Ничего, сынок,— успокоил его Чабан.— Это я вроде бы с воронами беседую. Не замерз?
Он нагнулся и поправил тулуп на детях. Мухортый едва тащил сани по глубокому снегу. Свежая напушь по краю дороги была тронута мышиными следами. Кто-то палкой начертал на сугробе свое имя...
— Сынок,— негромко позвал Чабан.
— Да?
— Учись получше. Старайся.
— Я и так стараюсь, отец... Я видел твой аттестат в сундуке,— с доверчивым видом затараторил мальчик.— Ты неплохо окончил школу, всего три четверки, остальные пятерки, и поведение тоже...
Чабан улыбнулся, глядя в румяное лицо сына. «Да, поведение у меня было образцовое. Можно сказать, на все «шесть»...
— Отец, это ведь ты нарисовал портрет дедушки?
— Я нарисовал. Дедушка твой сорок лет пас овец. Хвалили его, в Москву на выставку отправляли, целый сундук разных наград и грамот после него остался. А неграмотным был, ни буковки не знал... не то что мы с тобою. Но он знал, сынок, что это высокая честь — быть хорошим чабаном
Чабан внимательно посмотрел на сына. Но тот отвлекся и со вниманием разглядывал клубившиеся над степью облака. Вздохнув, отец подумал: «Что ж, тебя, может быть, ожидает иная доля».
— А отец моего деда тоже пас овец? — неожиданно для Чабана задал вопрос мальчик.
— Отец деда?.. Твой прадед, значит... Да, тоже пас овец. Только байских.
— А мы пасем государственных. Так? Да, государственных..
— Бай был один, а государство — это много людей, так ведь?
Ну так.
Значит мы работаем не для одного человека, а для многих.
— Верно. Но не забывай, что государство — это мы и есть. На себя, значит, работаем
— А почему тогда мы должны отвечать за павших овец?
— Потому что должны работать так, чтобы овцы не дохли. Ты ведь слышал, как говорят: храни народное добро как зеницу ока. А плохо будем работать, так с голоду помрем... Погляди-ка туда, вон на этот склон сопки,— сказал он минуту спустя, указывая вдаль кнутовищем.— Присмотрись хорошенько. Видишь, похоже отсюда на коровий бок. только весь в буграх. Видишь?
— Нет, папа,— возразил сын, окинув дальние холмы глазами.— У коровы всего два бока, а у этой сопки вон их сколько. Да и цветом коровы не бывают такими. Мне кажется, что на лежащую овцу похоже. Или на старую могилу, как у деда..
— А ведь и правда! — согласился Чабан, улыбнувшись.— Глаза у тебя, гляжу, повострее моего.— «Может быть, и ускачешь вперед! — думал он.— Как знать».— Ты видел у меня книги про художников? — произнес он вслух.— Так ты читай их, сынок. Читай!
Мухортый пошел рысью, как только въехали в ущелье, где снегу было поменьше. Чабан дал волю — пусть везет как ему хочется... Везет хозяина с его детьми и со всеми надеждами, таящимися в его теплом сердце.
Он распрощался в школе с детьми, которые разбежались по своим классам: один в первый, другой во второй, а старший в третий. Этот первенец был особенно дорог Чабану, и он неизменно следил за его успехами, нередко беседовал с учительницей. Молодая, только в прошлом году закончившая институт, миловидная девушка приветливо, с уважением относилась к Чабану, и ему, не особенно избалованному таким вниманием, нравилось встречаться с нею. Больше всего удивлял Чабана открытый, прямой, пристальный взгляд ее Он всегда смущался
этого взгляда и, беседуя с ней, невольно поворачивался боком и потуплял голову. Заканчивая беседу, он непременно произносил своим глуховатым тихим голосом: «Аналайын, во всем полагаюсь на тебя. Вверяю тебе моего сына...»
И сегодня он повторил эти слова. Он знал, что и на самом деле судьба человека во многом зависит от того, к кому он попадет на обучение в детстве.
— Вы, должно быть, интересный человек, а га, — сказала она сегодня, провожая его после разговора к выходу из школы.— Ведь мальчик у вас научился рисовать? Он уже рисует лучше меня. И вообще он очень способный. Наверное, в отца пошел...
Чабан растерянно остановился на крыльце и оглянулся: уж не смеется ли девушка над ним... Но нет, доброжелательно и ласково смотрела на него лучистыми глазами... И тогда он неловко рассмеялся и ответил:
— Э, зачем лысому гребешок... Мне ли художеством заниматься? — И с этими словами он влез и уселся в сани.
— Заедете после обеда, ага? — участливо спрашивала девушка.
И этот молодой, полнозвучный голос вмиг пробудил что-то высокое, неприкосновенное в душе Чабана. Заглохшим, непослушным голосом он едва вымолвил:
— Заеду,— и стронул с места лошадь. Оглянувшись, увидел, что учительница стоит на
крыльце и смотрит ему вслед.
* * *
И теперь, сидя на вершине скалы, Чабан вспомнил этот ласковый, греющий взгляд; с того дня прошло уже много месяцев, но еще свежим было в памяти ощущение просветленной радости, что родилось тогда в его душе. Чабан тяжело вздохнул, и улыбающееся лицо девушки, стоявшее перед его глазами, словно растворилось в тумане — густом алтайском тумане, который наплывет скоро, в месяце казан-ай. Тщетно пытался Чабан вновь представить это лицо — оно исчезало, и угасли лучи, исходившие из глубин ее глаз, они превратились в далекое осеннее горное марево, струящееся на недоступных высотах хребтов. И стало на душе Чабана так пусто, печально, отрешенно, что казалось, еще мгновение — и он спокойно примет вечное небытие, уйдет в тот мир, о существовании которого он всегда знал, но подумать как следует о нем никогда не мог — некогда было И только однажды весной он вспомнил об этом самом простом избавлении и даже попытался воспользоваться им
Весна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51